С тех пор мне кажется, что самые гиблые места на земле — это там, где пески перемежаются с болотами.
Нас разместили в поселке "Баяут", в облупленнных, полузанесенных песком и пылью хижинах, давным-давно кем-то брошенных. Лет пятнадцать-двадцать назад сюда ссылали раскулаченных, которые в большинстве своем, наверное, умерли, и потому местные узбеки не без основания объясняли происхождение названия местности от "Байи ют", то есть "Проглоти бая". Тут весь день докучали мухи, а с наступлением вечера не давали житья комары. Людей стали косить желудочно-кишечные инфекционные заболевания и малярия.
По утрам, еще затемно, по поселку разъезжал верхом бригадир и, не слезая с лошади, стучал черенком плетки в окно или в дверь, выгонял всех на работу. Его обычно сопровождал конный сотрудник НКВД — дабы не возникло у кого-нибудь желания отлынивать от работы, прикинувшись больным. Работали на хлопковых полях. Многие там, между грядок, и умирали. Голодностепская целина еще только осваивалась. Она еще недостаточно была удобрена костями местных "врагов", пришлось везти их еще и из Крыма.
Я на весь день оставался с больным дедушкой один. Порой он начинал задыхаться, и я открывал дверь. Но в нее влетало больше мух и комаров, чем воздуху. Я клал дедушке на лоб мокрое полотенце, садился на высокий порог и смотрел на дорогу. По ней провозили в арбах умерших. Тела их были прикрыты рогожей, а из-под нее торчали серые ступни, большие, поменьше и совсем крошечные.
Первыми начали умирать дети. И сейчас у меня перед глазами мой сверстник, пятилетний Мидат, который корчится на полу, схватившись за живот, и умоляет слабеющим, голосом: "Маму позовите... Маму позовите.." А мы, собравшиеся у его изголовья мальчишки, не знали, где ее искать. Она вернулась вечером и застала тело своего ребенка уже остывшим.
С каждым днем становилось хуже и моему деду. И однажды, когда бригадир утром громко постучал в дверь, бабушка, сказав, что муж ее тяжело болен, попросила разрешить ей или дочери остаться сегодня дома. Тогда подъехал, гарцуя на гладкой лошади, военный и коротко бросил: "Я вас обеих сейчас отправлю туда, откуда не скоро вернетесь!" Такое с некоторыми из наших односельчан уже случилось — они и вправду не вернулись обратно. Судили быстро и беспощадно. Ссылали на Колыму, в Магадан, в места, из которых мало кто возвращался.
Мама с бабушкой отправились на работу, поторапливаемые едущими позади них всадниками.
И как только мы с дедом остались одни, ему сделалось совсем худо. Он пытался мне что-то сказать, но язык его не слушался, будто вспух, не умещался во рту. Голова его металась по подушке, а руки мяли края простыни. Я подал ему мутной воды, только что принесенной из арыка. Но край кружки дробно постукивал о его сжатые зубы, и вода проливалась ему на шею. Я обнимал его и плакал. Мелькнула мысль: "Может, позвать соседей?" И все-таки я не побежал за ними.
Позади нашего дома в большом дворе с садом жила красивая девочка, старше меня года на три. У нее были папа, мама, дедушка и бабушка. Однажды ее папа угощал ребятишек сушеным урюком, давая каждому по полной пригоршне. Я тоже протянул ладонь. Он грубопихнул меня в грудь: "А ты убирайся отсюда!"
Но эта девочка все равно мне нравилась. Однажды я ее встретил на улице, она ела кукурузную лепешку, лепешка эта одуряюще пахла. А у меня во рту и маковой росинки не было с утра. Я не выдержал и попросил отщипнуть мне кусочек. Девочка окинула меня с головы до ног презрительным взглядом, бросила хлеб наземь и вмяла его, покрутив пяткой.
И все равно девочка не перестала мне нравиться. У нее были большие веселые глаза, множество косичек и такая красивая вышитая бисером тюбетейка.
Однажды я увидел ее в окно. Мне очень хотелось привлечь ее внимание, чем-то ее задобрить. Я решил показать ей мамины бусы, а если захочет, даже дать подержать. Бусы были прозрачные и голубые, под цвет маминых глаз. Мама ими очень дорожила, отец привез их из Москвы, когда ездил на Первый съезд писателей. Мама надевала их редко — берегла.
Я достал бусы из шкатулки и вышел на улицу, показал их издалека девочке. Она подошла, настороженно улыбаясь. "Хочешь посмотреть?" — спросил я и протянул ей бусы, как вдруг она схватила их так, что нитка порвалась, и голубые звездочки посыпались в пыль. Я кинулся собирать, но она, смеясь, стала расшвыривать их ногой.
Кто-то из взрослых, проходя мимо, спросил:
— Ай-яй, девочка, зачем ты это сделала? Нехорошо.
— Они убили моего дядю! — со злостью сказала девочка, и глаза у нее сверкнули, как у рассерженной кошки. — Мой дядя погиб в Крыму!
Я вспомнил обо всем этом и, наверное, поэтому не побежал за помощью к соседям. Гладил влажный дедушкин лоб, его шершавые руки и захлебываясь слезами, спрашивал, что для него сделать, но он молчал, смотрел не меня и молчал. Не знаю, сколько прошло времени: дедушка успокоился, а я уснул. Так мама и бабушка вечером, придя с работы, и застали меня, спящего в обнимку с умершим дедом.
По мере того, как я взрослел, меня все больше мучила совесть, что я не позвал к умирающему людей: быть может, они спасли бы...
Да, крымские татары в местах ссылки ежедневно умирали во множестве. Их нередко не успевали хоронить, дети оставались сиротами. Когда умирал мой дед, с ним рядом находился я, шестилетний ребенок. Язык ему уже не повиновался. Но передо мной до сих пор — его глаза. Взглядом можно сказать, оказывается, гораздо больше, чем словами. И диалог этот между мной и им будет длиться, пока существует память.
По мусульманскому обычаю, женщинам во время похорон не положено быть на кладбище. Деда похоронили незнакомые люди. А я не запомнил его могилы, не смог показать ее затем бабушке и маме: там были сотни одинаковых могил. И не смогли мы по обычаю поставить у его изголовья камень с эпитафией или изречением из Корана. Вместо этого — много лет спустя — я написал стихотворение. Единственное. Быть может, оно заменит ему баш-ташы. 1
1 Баш-ташы — надгробный камень.
МОЕМУ ДЕДУ
Вместо эпитафии
Ты здесь, внучок? Поближе подойди.
Подняться не могу. Все злее боль в груди.
В паучьем скособоченном углу,