Остапа засыпали вопросами. На радостях полковник велел подать вина и меду, беседа начинала принимать все более оживленный характер, как вдруг у ворот раздался снова громкий звук трубы. Все изумились.
— Что это, кто бы это такой? — произнес в недоумении полковник.
— Неоткуда и некому, — повторила, также недоумевая, Марианна.
Все с напряженным любопытством стали поджидать разъяснения этого неожиданного явления... Но вот снова вошел в комнату казак и объявил всем собравшимся, что к полковнику прибыл посол от гетмана Бруховецкого.
— От гетмана Бруховецкого?! — вскрикнул Гострый с таким изумлением, как будто услышал что-то невероятное, несообразное.
— От гетмана Бруховецкого? — повторила и Марианна, не доверяя своим ушам.
Несколько минут оба стояли в недоумении, наконец, полковник переспросил опять казака:
— Да ты не ошибся ли?
— Нет, пане полковнику, отчего бы мне ошибиться, — от гетмана Бруховецкого посол и с ним знатная ассистенция.
Прежде всего Гострый хотел совсем не впускать посла, но, вспомнив о том, что между Дорошенко и Бруховецким заключен мир, передумал и решился принять его. Почти вся команда Гострого находилась теперь в замке, да, кроме того, здесь же были прибывшие с Остапом казаки, так что опасаться какого-нибудь нападения со стороны прибывшего посла не было основания.
— Впусти посла со всею ассистенцией, — приказал он казаку, — и проведи его в мой покой!
— Отец, может, я пойду с тобой? — произнесла с некоторой тревогой Марианна.
Но Гострый остановил ее с улыбкой:
— Нет, доню, не тревожься, если что, так я и сам сумею оборонить себя... Только не думаю, чтобы они и помышляли что-либо подобное... Ведь нас здесь в замке больше.
— Да и не то время, пане полковнику! — вскрикнул Остап. — Теперь опасаться нечего. Бруховецкий побратался с гетманом и стоит со всеми нами за одно.
— Так, так, — улыбнулся старик, — пошел дьявол в монастырь "покутувать" грехи! Одначе ты, дочко, нагодуй тут пана хорунжего, я думаю, он "охляв" в дороге, и мы пойдем да послушаем, с чем это гетман Бруховецкий к нам присылается.
LXXVI
В покое своем Гострый уже застал посла Бруховецкого; это был Тамара, но полковник не знал его в лицо, а потому и не догадался, кто стоит перед ним.
— Преславному пану полковнику ясновельможный гетман Бруховецкий желает доброго здоровья, — поклонился Гострому Тамара.
— Благодарю за честь ясновельможного гетмана, — отвечал Гострый, — только если ты, пане носле, искал полковника, то ошибся, — здесь никакого полковника нет.
Тамара усмехнулся и продолжал со слащавой улыбкой:
— Преславный пане полковнику, тебе верно ведомо уже стало, что гетман наш и добродий Бруховецкий вступил в братский союз с Дорошенко и решил отделиться от Москвы. Теперь, когда настал "прыдатный" час, он решился восстать на оборону отчизны и сорвать с себя маску, которую должен был носить столько лет. Поэтому всех тех верных сынов и защитников отчизны, которые милы сердцу его вельможносте, всех снова принимает ясновельможный гетман в свою ласку и просит тебя забыть все, что было, и принять опять эту полковничью булаву и регентство над переяславским полком.
С этими словами Тамара подал гострому великолепную полковническую булаву, осыпанную драгоценными каменьями, но Гострый не взял ее.
— От щырого сердца, — отвечал он, кланяясь, — благодарю его вельможность, что снова принимает меня в свою ласку, оно хотя и поздненько, — усмехнулся он, — да говорят же разумные люди: лучше поздно, чем никогда; и за булаву — дякую его вельможности, только не могу принять ее: стар уже теперь стал, да и отвык за столько лет!
— Эх, пане полковнику, пане полковнику! Что там говорить о старости, таких, как ты, орлов нет и среди самых молодых на Украине! — воскликнул Тамара. — Вижу я, что ты гнев в своем сердце на его вельможность содержишь, — а когда бы ты знал, как сердце его болело, когда он должен был взять из твоих рук булаву, да передать ее в другие руки, — то не сокрушался бы теперь. Для спасения отчизны должен был гетман обманывать Москву. А ты так громко вопил против всех новых порядков, что московский отряд не хотел и слышать, чтобы ты полковником был.
— Что ж делать! Простите старого дурня, панове, — поклонился Гострый. — Виноват, каюсь, одну только "шкуру", которую мне Господь Бог дал, ношу, а другой не умею натянуть.
— Да теперь и не нужно! Цур им, надоелої — воскликнул шумно Тамара. — Теперь нам в приязни и любви друг к другу таиться нечего, потому-то и просит тебя гетман принять эту булаву.
Но как ни упрашивал Тамара Гострого принять булаву, старый полковник не соглашался. Это упорство весьма озадачило Тамару; и он, и Бруховецкий знали, какой популярностью пользовалось имя Гострого, и притянуть его на свою сторону было теперь весьма важно для Бруховецкого.
— Одначе, пане полковнику, — произнес он вслух, — неужели в эту счастливую минуту, когда вся Украина соединилась воедино и решилась действовать как один человек, — только ты будешь противиться этой згоде? Нам ведомо, пане, что за тобой стоит немало людей, а если ты не захочешь соединиться с нами, то в войске произойдет немалый раскол, а где раскол и несогласие, там нечего ждать добра.
— Сохрани меня Бог от такого греха, — отвечал Гострый. — За "згоду" я сам иду, и если отчизне понадобятся на что мои старые силы, — все их отдам до последней. Этот ответ слегка успокоил Тамару.
— Ну, если ты уже так отказываешься от булавы, то гетман сумеет наградить тебя иначе, — продолжал он повеселевшим тоном, — теперь изволь выслушать то, на чем порешила у гетмана вся старшина, и отвечай, согласен ли и ты на то же решение.
— За награду пусть гетман не "турбуеться" и держит ее для своих слуг, — отвечал гордо Гострый, — а то, что порешила вся украинская старшина, говори, — я противиться голосу рады не стану.
Тамара прикусил язык. Гордый и надменный тон полковника приводил его в бешенство, но делать было нечего, надо было терпеть, а потому он сделал над собою усилие и продолжал с любезной улыбкой разговор.
Он передал Гострому, что после Чигиринской рады у Бруховецкого собралась своя старшина для совещания, и на этой раде было постановлено всеми как можно поскорее оторваться от Москвы, но сделать это тайно, так чтобы ни московские воеводы, ни ратные люди не знали об этом до последней минуты. Поэтому полковники решили разослать войску тайные универсалы, чтобы посполитые не платили больше московским воеводам никаких податей, а все, кто хочет, записывались бы поскорее в казаки.