— Истинно... суета сует... — добавил тихо батюшка.
И обе седые головы снова наклонились.
И старенький священник, и одичавший дьяк глубоко задумались. Правда, оба они знали о жизни при вельможных дворах, но почему-то она и представлялась им чем-то страшным, пагубным, вроде темного омута, в котором уже грешной душе нет спасения, или геены огненной, наполненной гадами и скорпионами, изображенной местным художником в маленьком притворе деревянной церкви.
Долго так сидели они.
Наконец священник обратился к Сычу с вопросом:
— Что ж ты теперь думаешь учинить, дьяче мой любый?
— А вот что, отче, думаю уезжать на хутор свой.
И на недоумевающий жест о. Григория он поторопился объяснить:
— Видите ли, отче, едучи назад, Мазепа наверное заедет сюда, а если и не заедет, то все равно дознается Галина о том, что он был здесь, захочет увидеться с ним, и сами посудите, лучше ли от того будет? А так, я думаю малым своим разумом, если он, в самом деле, что доброе в мыслях имеет, — чего не бывает на свете Божьем, — так дорогу к нашему хутору всегда отыщет, а если не думает он о горличке моей, так лучше ей с ним и не видеться. Да и утомился я от мирского житья, соскучился за своей пустыней возлюбленной; да и ей там может Господь скорее исцеление пошлет. Так буду собираться? — произнес он вопросительно. — Благослови, отче! О.Григорий поднялся с колоды и, глянувши в сторону своей ветхой церковки, произнес с легким вздохом:
— Что ж, коли так думаешь, лучше будет, — неволить тебя не стану. Бог да благословит! '
LVIII
А Мазепа все время сидел в какой-то землянке, прикованный к столбу, с тяжелыми колодками на ногах: через сени, еще в худшем помещении, лежал на грязном полу скованный! по рукам и по ногам верный слуга его, старый Лобода. В тесной берлоге Мазепы было два крохотных окна, переплетенных накрест железными шинами; правда, эти оконца мало давали света, торча где-то за "сволоком" вверху, и прикрывались еще кустами бурьяна, росшего в изобилии вокруг землянки и на ее земляной крыше, но все-таки в светлый день можно было различить при мутном их свете в этой тюрьме и согнувшийся "сволок", и выпятившиеся стропила, и облупленные, покосившиеся стены, и новую, дубовую дверь с крепкими железными болтами, а иногда даже можно видеть на стенке и сеточку светлых, золотых пятнышек. В конуре же Лободы не было никакого окна, и он лежал в абсолютной темноте, видя только изредка через скважины своей двери две тонкие светящиеся линии, и то тогда, когда отворялась сенная наружная дверь. Землянка эта находилась в страшной, непроходимой чащобе, в том же лесу, что окружал Дубовую корчму, только в совершенно противоположной стороне от той, куда отправилась на поиски команда Марианны. Впрочем, если бы часть отряда ее и попала даже на тропу к этой землянке, то все-таки до нее не добрался бы никто: только пеший, знающий хорошо все проходы и лазы в окружных чащобах, мог до ее пробраться, и то с трудом; к тому же еще землянка ютилась на дне довольно глубокого оврага, заросшего высоким и частым орешником; последний совершенно скрывал ее от наблюдателя, хотя бы тот и очутился на краю оврага.
Четыре стрельца, вооруженные алебардами и пищалями, стерегли эту берлогу денно и нощно; двое из них отдыхали по очереди у дверей узников, а двое ходили вокруг землянки дозором.
Уже почти месяц сидел Мазепа в этой могиле. Много страданий физических и нравственных пережил он и начал мало-помалу деревенеть. Сначала эти колодки и цепи давили и резали его тело, причиняя нестерпимые боли, а от неудобного, неподвижного положения ломило ему все кости, теперь же и руки, и ноги у него отекли, а спина словно окаменела совсем; да и к неудобству положения своего он или привык, или приспособился, — притупилось у него самочувствие: теперь бы пожалуй всякая перемена положения и самое движение причинили ему еще больше страданий.
С момента, когда он, после разбойничьего нападения, попался в руки своего злейшего врага, Мазепа считал уже себя погибшим; к этой мысли утверждало его и то обстоятельство, что нападение было совершено московскими войсками, значит, по приказанию воеводы, а коли на то был еще уполномочен Тамара, то при низости своего характера, он, конечно, воспользуется своей властью и отомстит ему за свой позор на Сечи... "Отчего только он не велел обезглавить меня сразу, как моих несчастных товарищей?" — задавал Мазепа себе вопрос, когда везли его, скованного цепями, в эту берлогу, и решил убежденно, что пощадили временно его жизнь лишь для пыток.
И вот он, прикованный к столбу, ждет этих пыток... Жизнь оборвана и так глупо, так подло! Не в кипучем бою, не в пороховом дыму, не с восторгом победным в груди, а с нестерпимою обидой, под батожьем "катив", при смехе врага...
Где же его мечты, где дорогие задачи, к которым рвался он с неудержимой энергией, со светлой надеждой устроить лучшее будущее для своей отчизны? Рассеялись, разлетелись все эти мечты от руки мизерного "дурня"! Какая насмешка, какое издевательство над ним судьбы! То скрутит его, то обласкает, поманит счастьем и для того лишь, чтобы еще более унизить, чтобы больней раздавить!
Мысли его беспорядочно кружатся, обрываются, проносятся перед ним образы дорогих лиц, встретившихся ему в короткие дни его новой, воскресшей было жизни... В беспросветном сумраке ночи то выплывал перед ним, то таял нежный облик кроткого, прекрасного лица с задумчивым, глубоким, любящим взглядом... Это самое личико, помнит он, мерещилось тоже в предсмертном бреду, и тогда казалось ему, что ангел хранитель стоит у его изголовья... А потом, потом этот ангел воплотился в дивную "дивчыну" — "дытыну" степей, полюбившую его всеми силами своей чистой души... Сердце Мазепы сжималось от беспредельной тоски: — Где она теперь, что с ней сталось? — допытывался он мучительно у немой ночи. — И не дознался, и не доведался. Увлек его неудержимый поток и бросил в пропасть... — "Ох, надорвется ее сердце от муки, когда долетит до нее весть о его мучительной смерти: не забыть ей этого горя, — не такая у ней душа! А может быть, и нет ее больше на свете? Да, это было бы лучше и для нее, и для меня! Я бы..."