Настя, погруженная в мечты, зашла далеко, дошла до мостика через небольшую речонку Камянку, которая, извиваясь по зеленым долинам, впадала в Раставицу. По обоим берегам Камянки белели в цвету круглые "вишникй", густо разросшиеся вокруг старых вишен, от корней которых вырастали отростки и отпрыски и со временем являлась целая густая вишневая рощица. По огородам зацвели старые дикие груши. Они белели в своем прекрасном весеннем наряде, как невесты в белых венчальных нарядах.
Настя долго ходила по этим белым садикам и устала. Она вышла на открытое место над берегом Раставицы, села на холмике, сняла шляпу и бросила ее на траву. Отдохнув, она думала возвращаться назад. Вдруг она увидела на тропинке какого-то господина, который вышел из садика, а рядом с ним шел крестьянин с какою-то связкою в руках.
"Кажется, идет пан писарь с каким-то крестьянином, вероятно, с волостным старшиною. Да и некрасив же этот волостной писарь: голова, как макотра, нос, как желтая луковка, губы какие-то кислые. Пожалуй, еще сядет на траве возле меня и начнет разводить свои рассказы про волостные дела да всякие предписания и заявления. Я, кажется, ему немножко нравлюсь. Наведет он на меня смертельную скуку и не даст мне налюбоваться чудесными пейзажами",— думала Настя, собираясь встать и удрать назад, а то и спрятаться в кустах зарослей вишняка.
Но она посмотрела на приближающихся людей и узнала своих знакомых.
— Да ведь это Лука Корнилиевич! Где он взялся здесь на лугу? Словно вырос из земли!
— Это вы, Настасья Тихоновна! — крикнул издали псаломщик.— Если бы я увидел вас в сумерки, вечером, я подумал бы, что русалка вышла из воды и села на зеленом холмике, чтобы отдохнуть и полюбоваться цветущими садами и видами за рекой.
— Да это ж я, ваша давняя знакомая русалка из школы, а не из реки,— крикнула Настя и засмотрелась на Луку Корнилиевича. При сильном свете солнца она теперь только заметила, что его карие ясные очи были такие же красивые, как очи красавца Матвея Грыня. Теперь только она заметила его малиновые губы и пушистые усы, которые как будто шевелились при разговоре, и румяные свежие щеки.
— Вот вы теперь как на даче, да еще какой даче. Посмотрите, какая прелесть вокруг вас! Лучше этой дачи вы не найдете нигде в окрестностях Киева. Посмотрите, какая благодать! Здесь и соловьи, и кукушки, и гуси, и утки, и воробьи, и ласточки, и чижики, и жабы, и лютые собаки, и поросята, и йоркширские чудовища — все, чего хотите,— сказал Лука Корнилиевич и усмехнулся красными устами, смотря на Настю своими добрыми кроткими глазами.
— Что это такое вы, Петр, несете, завороченное в большой платок? Я вижу кончик чего-то черного, что выглядывает из-под концов завязанного платка,— спросила Настя церковного сторожа Петра.
— Та це ми вертаємось з похорону навпростець з кладовища,— отвечал сторож,
— А где же батюшка?— спросила Настя.
— Батюшку взял с собою посессор [арендатор] в брычку, чтоб завезти домой: он ехал мимо кладбища после погребения покойника,— объяснил Насте Лука Корнилиевич.
Красивые, почти черные глаза Насти сразу как будто затуманились, стали похожими на ягоды терна, покрытые росою. В ее сердце нарождалась любовь, и вдруг она увидела принадлежности черные, погребальные, которые запахли ладаном.
— Какой недобрый знак! В такой светлый день, среди прекрасных видов весенней природы вдруг я вижу черное погребальное покрывало; запахло ладаном, как на погребении. Я слышу ваши рассказы о погребении. Недобрый знак, нехорошая случайность! — с легким оттенком грусти в голосе сказала Настя, обращаясь к Луке Корнилиевичу.
— Вот тебе на! Надворе как будто свадьба, а вы затянули за "упокой".
— Я как будто предчувствую что-то нехорошее для себя... То какая-то русалка вышла из воды, и... вдруг черное покрывало... запахло ладаном там, где пахнет вишневым цветом и весенней травкой. Этого я никак не ожидала,— с грустью в голосе сказала Настя.
— Да вы устали от тяжелой школьной работы в первый год вашей педагогической службы. Вы еще не привыкли к этой тяжелой работе, и это утомление наводит на вас такие мрачные думы,— сказал Лука Корнилиевич.
— Послужите довше в школі, то й оговтаєтесь з працею — утешил Настю Петро.
— Вот сегодня перед вечером я зайду к вам с скрипкой, и мы выучим один очень хороший романс, который я взял у белоцерковского учителя. Вы будете петь дискантом, я буду петь басом и вместе с тем буду аккомпанировать на скрипке. Музыка очень красива. Тогда ваша грусть уйдет в Киев, а может быть, и дальше Киева,— сказал Лука Корнилиевич.
— Хорошо! Заходите. Я люблю петь и пела в нашей училищной церкви. Мне будет веселее в пустой школе. И мне пора домой. Нагулялась и устала таки порядочно. И я пойду с вами,— сказала Настя и встала, взяв в руку шляпку и надевая на ходу.
Перед вечером Лука Корнилиевич взял скрипку и ноты и пошел к учительнице. Когда в школе стало меньше работы, он частенько заходил к Насте со скрипкой и нотами. Как бывший певчий в хоре и как регент своего школьного хора он любил попеть и поиграть на скрипке. Пели они то украинские песни, то всякие романсы. Настя пела приму, первый голос, Лука Корнилиевич играл на скрипке второй голос дисканта, а сам вторил басом. Выходило очень красивое, изящное трио, так что их пение приходили в школу слушать и жена псаломщика, и иногда и матушка с детьми. Настя, очень изящная и молодая, немножко нравилась Луке Корнилиевичу. Она была стройна, изящна, с овальными почти черными глазами, тонкими бровями и нежным матовым цветом лица. Кроме того, она была образованнее псаломщицы, красивой, но дебелой, с манерами простой крестьянки, одетой в "панское" платье. Прекрасный голос Насти, ее грациозность и образованность, любовь к музыке и пению, собственно, и были причиною его частых посещений Насти в школе.
Когда Лука Корнилиевич снимал скрипку с крючка на стене и брал ноты, Ксения спросила его: