– Ишь, какой лисой! А что брехал? – засмеялся кто то в толпе.
– Проучить бы ирода! – зашипели в двух местах грозно.
Но Богдан уже был удовлетворен: он торжествовал, завистник и клеветник был уничтожен, а потому с благородною снисходительностью он протянул Пеште руку.
– Успокойся, Пешта! Я хочу верить, что ты теперь говоришь искренне; мне больно было бы убедиться, что я целую свою жизнь и думал, и действовал не на пользу, а во вред безмерно любимой мною стране... Но если вы все иначе думаете, то мне остается только всего себя и все свои силы отдать на служение моей родине и моей найдорожшей семье – славному и честному товарыству.
– Слава, слава Богдану! Молодец! Лыцарь! Батько! – посыпались приветствия со всех сторон.
– Веди нас на ляхов! – подхватили снова горячие головы.
– А вот еще, Панове, – поднял вверх лист бумаги Хмельницкий, желая отвлечь толпу от вновь готового вспыхнуть азарта, – знайте, братья, – продолжал он окрепшим, громовым голосом, – декрет, прочитанный на Масловом Ставу, был продиктован лишь сеймом, король же особо через канцлера Оссолинского пишет нам.
– Король? Сам король? – зашумела, заволновалась толпа.
– Бумага? Читай, читай! – раздались отовсюду радостные голоса.
Пешта провалился куда то в тень, Бурлий тоже затерялся в толпе, а Богдан продолжал уже говорить властно, поднявши над головою пергаментный лист:
– Панове! Король просит передать вам, что тот декрет подписан насильно его рукой, что душою его найяснейшая мосць – наш, что в нас только он и видит опору, но не может ничего сделать, потому что сейм обрезывает ему волю. Король жаждет войны, так как она даст ему в руки целое войско и позволит увеличить и наше число; когда же он станет на челе войск и крепкой рукой обопрется на нас, тогда мы сотрем кичливую голову сейма и получим новую ординацию от нашего короля.
Богдан остановился на мгновенье; фигура его, освещенная кровавым заревом догоравших костров, была величественна и влекла к себе сердца обаянием таинственной силы.
– Друзья! – вырвал он из ножен драгоценную саблю. – Вот письмо Оссолинского! Король поручает нам поднять войну. Он советует нам пошарпать турецкие границы и вызвать Турцию. Деньги на чайки и на поход мы получим!
– Слава, слава! Хай жые! – раздались восторженные крики, а в ином месте приподнялись десятки рук с шапками, в другом – засверкали клинки.
Недавнего тупого отчаяния, позорного унижения и дикой злобы не было и следа; глаза у всех горели энергией и надеждой, лица дышали отвагой, движения кипели удалью и силой!
– За короля! Мы за него, а он за нас! – стоял уже гвалт. – А ты, Богдан, ты будешь нашим атаманом!
Последний возглас ошарашил Богдана, как удар палаша: он его ждал и страшился. Сам того не замечая, Богдан связал себя и поставил в безвыходное положение. Броситься с ними на Запорожье, самовольно удалиться от службы, принять участие в походе, сжечь за собою все корабли... О, это было бы еще слишком рано!
Холодный пот выступил у Богдана на лбу, а все казачество между тем единодушно восклицало:
– Слава Богдану! Ты наш атаман! Веди нас, веди!
– Панове братья! – поклонился, сняв шапку, Богдан на три стороны. – Спасибо вам за великую честь, которой, быть может, я и не стою, только не будем горячиться, а обдумаем лучше и серьезнее все... Тут не все мы и в сборе... Нельзя нарушать наших старых обычаев и прав... есть ведь люди и постарше меня. Обсудим целым кошом, на чем рада станет... А то сгоряча опять бы не сделать какого промаха. Ведь вот, примером, мой приятель и опытный лыцарь пан Кривонос хотел же сейчас, зимою, по снегам, отправиться в поход, – коней, вместо подножной травы, кормить снегом.
– Да, да, – засмеялись весело все.
– Поймал, брат, точно! – почесал Кривонос, улыбаясь, затылок. – Эк, угораздило с запалу!
– Значит, моя рада такая, коли моего глупого слова послушаете...
– Глупого? Соломона заткнет за пояс! – мотнул головою Чарнота.
– Говори! Как не послушаться? – замахали шапками все. – Теперь ли, после ли, а атаман ты наш, да и баста!
– Так вот что, братья: и Кривоносу, и Богуну, и Нечаю, и всем, по моему, стянуть силы на Запорожье, укрепить его на всякий случай, снарядить чайки: одна часть ударит морем на турок, а другая суходолом – на татарву, чтобы затянуть басурманов в войну.
– Любо! Любо! На Запорожье рушать! – загалдели все, трепля друг друга по плечам и оживляясь задором.
– И ты с нами на Запорожье! – положил руку на плечо Богдана Нечай.
– С нами, с нами вместе! Не отступимся от тебя! – теснились к нему казаки.
– Панове друзи! – попробовал еще отшутиться и проверить настроение толпы Богдан. – А замок забыли? Может, пойдем брать его?
– К дьяволу замок! Не до жартив, коли такое дело! – воспротивились все.
– Это так! – махнул шапкой Чарнота. – За час до этого я не знал, где бы разбить башку свою поскорей, а теперь для такой справы поберегу и коготь.
– Да, пожалеет тот, кто умер раньше, – поправил ус Кривонос, – а я пожалею, что у меня не четыре руки. Так завтра же до света, Богдане, на Запорожье!
– Я б после... Не распорядился дома... – замялся Богдан.
– Слушай, Хмеле, – строго взглянул ему в глаза Кривонос, – уж коли по щырости, так по щырости; на свое сотничество начихай, а послужи Украйне: ты и для укрепления
Сечи необходим, и для похода, и для всего, – одна ты у нас голова, на тебя у всех и надежда.
– Что же, Богдане? Ужели у тебя дело в разлад идет со словом? – устремились на него взоры всех.
Краска ударила в лицо Богдану.
– Нет, братья, нет! – произнес он, отбрасывая голову, и протянул руки ближайшим. – Бог видит, нет в моих мыслях лукавства! Дайте мне только одну минуту... распорядиться...
– Мы верим тебе, брате! – произнесли разом Кривонос, Нечай и Чарнота.
В стороне Богдан заметил Ганджу.
– Брате, – заговорил он поспешно и тихо, – сложилось так все, что должен я ехать на Запорожье. Вернусь ли когда, не знаю сам. Одна к тебе просьба: исполни, друже, слова не пророни! Скачи в мой хутор; присмотри за моими; передай Ганне, что ей одной я поручаю семью. Скажи, чтобы помнила, чтобы молилась! Да вот еще: я напишу три слова коронному гетману. Помни, от этой записки зависит многое, тебе ее поручаю, постарайся передать только ему в руки.