– Все, все, выбирай кого хочешь, княже! – раздались дружные возгласы.
– Вот видите, панове, – подлый хлоп не принес нам вреда, – обратился Вишневецкий торжественно к шляхте. – Гей, слуги, вина! Выпьем за здоровье храбрейшего, который решится отправиться в опасный путь!
Снова в залу внесли пенистые вина. Когда прислуга засуетилась с жбанами и кувшинами, Фирлей тихо взял князя под руку и отвел его в отдаленный угол зала; к ним незаметно присоединились Остророг и Кисель.
– Однако, княже, – начал тихо Фирлей, – в словах Хмельницкого есть много правды.
– Да, да, – покачал головой Кисель, – он правду говорит, на короля мало надежды, через болота к нам доступу нет, и если его величеству посчастливится даже, так очень не скоро...
– Король уж близко, панове, вы сами читали записку, – ответил горячо Иеремия. – Известие это верно. Недаром же Хмельницкий пугает нас, он не решается на приступ; бесспорно, он боится удара с двух сторон.
– Не желает тратить сил на то, что само попадет не сегодня завтра к нему в руки, – возразил, еще понижая голос, Фирлей, – малейшее его усилие – и мы погибли. Збараж не выдержит приступа: все окопы обвалены, стены разбиты; у нар нет ни пороху, ни пушек, люди наполовину больны... Только еще вот этот замок...
– Да, об него они поломают зубы!
– Но в замке поместится лишь горсть. Да и что дальше? Все запасы у нас вышли! – вздохнул грустно Фирлей. – Горожанам я уже второй день не даю порции, а войскам сегодня последнюю отдал. Выгнанные горожане расскажут врагам все о нашем положении.
Иеремия почернел как ночь и уставился глазами в землю.
– С каждой минутой наше положение становится невыносимее, – заметил Остророг, – так логика подсказывает не ждать последней минуты...
– Но, – поднял решительно голову Иеремия, – я добуду завтра провианта, – мы сделаем вылазку. Теперь же разойдемся. На нас обращают внимание... не будем возбуждать опасных подозрений. Гей, слуги, вина, вина панству! – хлопнул он в ладоши и отправился поддерживать веселье к своим гостям.
Кисель же остался с Фирлеем и Остророгом и начал им с искренним чувством доказывать, каким счастьем и мощью цвела Речь Посполитая, пока магнаты с иезуитами не ворвались в русский край и не обездолили примкнувший к ним дружно народ; что грабежи, насилия, утеснения веры породили это зло, что если не одумаются панове, то погубят вконец Речь Посполитую.
Ночь уж проходила. Некоторые гости собирались расходиться.
– Ну, панове, – воскликнул весело князь Иеремия, – быть может, наступающий день принесет нам с собою славную битву! Проведем же этот последний час с нашим старопольским весельем! Мазура! – махнул он платком на хоры и, подхвативши за руку одну из дам, добавил с удалою улыбкой: – Спартанцы, говорят, с песнями шли на смерть!
Грянули с хор увлекательные, удалые звуки мазурки; вино сделало свое дело – приглашение князя было шумно принято. Суровый, отважный Иеремия, никогда не знавший танцев, двинулся впереди, за ним зазвенели шпоры его офицеров, и пары полетели по залу. Чаплинский молил Марыльку принять участие в танцах, но та с негодованием отказалась. Вдруг двери сильно распахнулись и на пороге появился седой пан ротмистр; увидя такое неожиданное зрелище, он остановился как вкопанный.
– Пан ротмистр! – воскликнули сидевшие и поднялись с своих мест.
Музыка оборвалась; пары занемели посреди зала.
– Что, не прорвался? Не удалось? – бросился к ротмистру Иеремия.
– Нет, был, и видел, и прорвался назад, – ответил глухо ротмистр. – Круль козаками и татарвой окружен, осажден...
В зале наступило гробовое молчание, и вдруг среди него раздался дрожащий голос пробоща:
– Finis... * finis... finis!..
Никто не отвечал ни слова.
* Конец... (латин.).
Наконец Фирлей прервал молчание.
– Что делать? – произнес он.
С минуту никто не отзывался на его вопрос.
– Сдать Збараж, просить перемирия у Хмеля, – произнес первый Заславский.
– Сдать, сдать! – подхватили за ним сотни голосов. – Спускайте флаг, готовьте послов!
– Что? Что говорите вы, вельможное панство? – вскрикнул Иеремия. – Сдать Збараж и открыть ворота в самое сердце Польши? Или вы от страха потеряли последнюю отвагу, или хотите вместе с Хмельницким стать губителями отчизны?
– Что говорить нам об отваге, княже! Удержать Збаража мы не можем. Хорошо показывать свою храбрость в поле, а не в этой тюрьме! Упорство наше поведет лишь к тому, что Хмельницкий всех нас перебьет, как кур, и все таки войдет в Збараж!
– Упорство может повести к этому, но храбрая защита – нет! – заговорил горячо Вишневецкий, бросая на Заславского презрительный взгляд. – Ужас увеличивает в глазах ваших опасность. Отцы наши бились три года в московских стенах, питались кожей да землей, а не пошли на подлый позор! {430} Не мы ли их дети, панове?
– Тогда было откуда ожидать помощи, –заметил Лянцкоронский, – а теперь мы должны обречь себя и войска на верную смерть!
– Га! Так пан боится пожертвовать жизнью для отчизны? – вскричал запальчиво Иеремия.
– Обида, княже! – поднялся с своего места Лянцкоронский. – Я подставлял свою голову не раз за дорогую отчизну, но не из за безумной вспышки, достойной мальчишек, а не зрелых умов! Король разбит, в отчизне нет больше войска, а мы станем губить последние силы и бесполезно оставим отчизну на жертву козакам...
– Какая это храбрость, сто дяблов! – вскричал Заславский. – Это трусость. Боязнь встретиться с Хмелем!
– Как, пан гетман пилявецкий {431} меня упрекает в боязни встретиться с Хмелем? – побагровел Вишневецкий. – Ха ха ха! Смеюсь над княжьими словами. Ведь это, кажется, не я на каретных лошадях убежал от войска?
– Сатисфакции, княже! – заревел Заславский, срываясь с места и хватаясь за саблю.
– К услугам панским! – вырвал и Вишневецкий свою шпагу.
Все в зале заволновалось. Противники уже готовы были устремиться друг на друга, но между ними бросился пробощ.
– О, concordia, concordia * панове! – заговорил он, подымая к небу руки. – Господь покарал нас за несогласия наши, не будем же гневить его в такой ужасный час! На весах лежит теперь судьба отчизны и веры; нам надо защищать ее, но сохранить для этого и ее героев. Быть может, можно заключить перемирие? О, fiat рах! **