– Вот теперь, диду, – отозвался приставший по пути спутник лищинянин, дотронувшись до его плеча, – получайте и для себя, и для своего хлопца тарань; теперь она уже окроплена святою водой, а прежде показывать ее было грешно...
– Так, так, – улыбался дед, помахивая седою головой, – теперь уже я добре знаю, какая это тарань, а то щупаю и не разберу, а она, выходит, железная! Хе хе!.. Славная рыба, только подавятся ею с непривычки паны.
– На погибель им! – крикнул лищинянин.
– На погибель! – повторило несколько голосов.
– Что же, хлопче, – обратился к Оксане дед, – выбирай и ты свяченого по руке; теперь он снадобится и старцам и детям, бо настал, слышал ведь, слушный час!
– Возьму, возьму! – приподымался на цыпочках к возу дедов внук, не слышавший от радости и от опьяняющего восторга земли под собой. – Только куда же мы, диду, отсюда пойдем? Куда и когда? Теперь же нам нечего тут оставаться и минуты!
– А куда же нам торопиться? – поддразнивал дед, запихивая за голенище выбранный нож. – Тут отдохнем, пока...
– Что вы, диду? – заволновался встревоженный хлопец. – Я ни за что... ни хвылынки здесь не останусь: мне нужно как можно скорее доставить письмо нашему гетману... а тут возле Корца его полковник...
– Морозенко? – хихикнул дед. – Что ж, подождет...
– Я не знаю как... все равно... – замялся вспыхнувший полымем внук, – а только вы же, диду, обещались... а теперь, когда...
– Не бойся, коли обещал, то и проведу, – успокоил хлопца дед, – то я пошутил, а ты, кажись, уже готов был и расплакаться? Гай гай!
– Нет, диду! Не до слез теперь! – прижался внук к нему и, схватив его костлявую руку, поцеловал ее горячо.
А отец Иван в это время разговаривал оживленно то с одним селянином, то с другим, то здоровался и обнимался с знакомыми козаками.
Когда оружие было разобрано толпой и она несколько поугомонилась, то батюшка, подняв вверх свою саблю, крикнул всем зычным голосом, покрывшим сразу гул тысячеголовой толпы:
– Братие! Благочестивые миряне! Панове товарыство! Дозвольте речь держать!
– Рады слушать!.. Батюшка, батюшка говорит!.. Тише, говорят вам, тише! – раздались со всех сторон возгласы, и вскоре все смолкло в напряженном внимании.
– Товарищи мои и други! – начал батюшка. – Святой отец благословил вам оружие и именем господним призвал вас поднять его на наших врагов... а я, грешный, вам еще добавлю: не теряйте ни минуты времени, а поднимайте его скорей; враги наши не спят и не смиряются, а, закаменелые в сатанинской злобе, снова собирают свои полчища, чтобы двинуться с разорением и пеклом на наш край; они обманывают нашего батька гетмана желанием будто бы мира... Врут демонские ляхи, все брешут! Им верить нельзя! Так не допустим же, братцы, собраться им, каторжным, с силами! Гоните их и всех панов с нашей земли; истребляйте их твердыни, уничтожайте имущество... никого не щадите! Лучше вырвать с корнем бурьян, а то опять расплодится и попсует наши нивы!
– Так, так! – загоготала злобно толпа. – Какая им пощада? Никакой! Разве они щадили наших жен и детей?
Разве они не снимали с наших побитых батожьями спин последней сорочки? Разве они не знущались над нашими попами и над нашею верой?
– "Око за око, зуб за зуб!" – глаголет древле бог во Израиле". Так и мы будем говорить во брани, пока не отобьем своих церквей и не станем опять христианами, – снова заговорил батюшка, – Во всей Киевщине и Вишневеччине, в половине Подолии, в части Червоной Руси и Волыни уже нет ни одного пана, ни одного жида; очищайте же и вы от нечисти поскорее Волынь и переносите меч свой в Литву: нужно, чтобы во всей нашей Руси, если снова на нее нахлынут из Польши войска, не осталось ни одного им помощника, ни одного своего человека.
– А как же нам поступить? – обратился к батюшке один из судей гущанского корчмаря. – Дидыч то наш, правда, грецкого закона и русский, а держит он, только экономов, есаулов да арендарей кровных ляхов, которые знущаются над нами. Так как быть нам, панотец, с нашим паном?
– А вот как, людие! – воскликнул гневно священник. – Самого Киселя не троньте, так и ясновельможный гетман велел, а всех ляхов, катов трощите моею рукой, да и ихние гнезда истребляйте, чтобы неповадно было гадам в них жить. Да что? Я сам с вами в Гущу пойду и поблагословлю лиходеев, а остальные пусть отправляются к Корцу, на подмогу нашим загонам.
– Добре, батюшка, добре! – крикнула единодушно толпа. – Идем! На погибель им! На погибель всем нашим ворогам!
В это время сверкнула ослепительно молния и страшный удар грома заставил вздрогнуть суеверную толпу.
XXXIV
Небольшая банда поселян, вооруженных копьями, косами, вилами и ножами, выбралась из хустского леса и стала осторожно врассыпную пробираться перелесками да оврагами, придерживаясь дороги, ведущей к Корцу. Никто, конечно, из этой нестройной, разношерстой толпы и не думал нападать на укрепленный замок князя Корецкого, где, кроме княжеской семьи и хорошо вооруженной команды, было много отрядов и других польских магнатов, съехавшихся в это недоступное гнездо, но всякий надеялся встретить под Корцом загоны Морозенка или Чарноты, о которых сообщали в монастыре.
После вчерашнего проливного дождя всюду стояли огромные лужи, а в долинах – целые озера, через которые приходилось брести почти по пояс в воде, но зато гроза очистила воздух и наполнила его освежительною, ароматною прохладой. Дорога шла все лесом; иногда он разрывался, и путники выходили на широкое поле густой, нескошенной травы или полегшего жита.
Но такие перерывы встречались очень редко, лес снова смыкался за полем, и путники вступали опять под его прохладную тень.
Усталые, измокшие, они тащились молча и осторожно, стараясь производить как можно меньше шума.
Дальше можно было держать себя смелее, но здесь, вблизи от Гущи, в которой сосредоточивались такие силы пана воеводы и к которой отправился отец Иван с поселянами, надо было соблюдать большую осторожность.
Солнце уже стояло над самою головой и показывало полдень, а путники до сих пор еще не делали привала. Оксана, впрочем, не ощущала никакой усталости, она не чувствовала ни тяжести своего тела, ни страшных пузырей, натертых на ногах; она ощущала в своем сердце только такой безграничный прилив радости и счастья, который все эти физические страдания делал ничтожными и легко переносимыми. Силы ее утраивались от этого необычайного подъема духа. Ей казалось, что люди двигаются невыносимо медленно, хотелось бежать, на крыльях лететь туда, где ждет он, дорогой, так мучительно любимый, так бесконечно долгожданный!