Краска удовольствия разлилась по лицу старика, и он, скромно закрывши глаза, поклонился собранию.
– Да эти привилеи и дать бы следовало, чтобы умиротворить сограждан, – заметил почтенный Немирич.
– Они так немного и просят, – добавил хозяин.
– Мало просят? – загалдела взволнованная шляхта. – Это значит – отпустить на волю рабов и лишиться имений!
– Уступки, панове, необходимы для умиротворения страны, – заговорил мягко Кисель, – трудно нагнуть издревле вольный народ к настоящему рабству... да оно и излишне для процветания наших маетностей: виноградная лоза, только расправленная и поддержанная тычинами, дает плод; полумерами можно прикрепить рабочую силу, полуоткрытыми дверьми в храм шляхетства можно усыпить честолюбие значного козачества... Мудрость и ловкость должны управлять народом, а не грубая слепая сила... Можно и льва заставить крутить жернова, только для этого нужен тонкий ум.
– Льва то можно приручить скорее, чем дябла Хмельницкого! – возразил горячо Стефан.
– Посмотрим, – улыбнулся Кисель и продолжал чтение: – "Мы приказали, по требованию канцлера и по совету твоей милости, – излагалось, между прочим, в письме, – остановить везде враждебные действия и распустить загоны, а хлебопашцам возвратиться к своим полям и житницам, оттого и просим твою вельможную милость повременить в Гуще, пока приведутся в исполнение мои универсалы и пока я тебе, папе воевода, не вышлю к Острогу для охраны сотню козаков. Мы объявили везде, что перемирие заключено, и упросили татар оставить наши земли и не вмешиваться в наши хатние споры, мы все сие сделали, уповая на снисхождение к нам сейма и на милость, ожидаемую всеми с радостью и молитвой от нового, каким благословит нас господь, короля..."
– Как видишь, пане, – взглянул победоносно на Стефана Кисель, – разумное слово смиряет и дябла и накидывает аркан на его рога... Но вот, слушайте, – пробежал он глазами по исписанной слитным, крючковатым почерком с титлами и разными надстрочными знаками бумаге, – кажется, я был прав и здесь, – да, да!.. Внимание, панове! "Не взираючи на вси наши дийства, – начал читать выразительно Кисель, – пан Вишневецкий, заховавши разум за злобу, кынувся на нас, аки волк хыжий, и не по рыцарски, а по злодияцки начав тыранити всех христиан, добра их палыты, церквы валыты, а честным панам отцам, попам очи свердламы свердлыты и на пали сажаты..." Описывая далее возмутительные его козни и разорения, он восклицает: "Не дыво, если бы таки нечинства чинив простак який, як Кривонос абощо, але чинит их князь, що ставыть себе превыше всех в Речи! Я, – в заключение писал гетман, – приказал приковать Кривоноса к пушке {400}, а некоторым разбойникам своевольцам отрубить головы; но не могу же я сдержать всех, если князь Ярема, невзирая на мои письма, проходит по стране огнем и мечем и возбуждает повсюду народную месть".
Письмо было кончено. Последние слова его произвели на всех сильное впечатление.
– Не говорил ли я вам раньше, благородные рыцари, – промолвил приподнятым тоном Кисель, – что князь мнит себя кесарем, не подлеглым ни сенату, ни Речи Посполитой, ни королю! Что ему спокойствие отчизны? Ему лишь бы вершить свою волю да тешить свой нрав! И вот, по милости княжей, нам, комиссарам, и проехать нельзя, по милости его, страшное пламя восстания охватывает все уголки нашей отчизны и в нем тает как воск все нажитое нашими отцами добро. Да что добро? Гаснут жизни дорогих нам существ, и напояется так их кровью земля, что просачиваются капли ее даже в могилы... Как же мы можем при таких гвалтах усыпить врага и собрать свои силы? Как мы можем спокойно уснуть в родном пепелище, если Корибуты будут топтать под ноги наши постановления?
– До трибунала его! – вспылил Любомирский. – На коронный суд! Нельзя ломать волю сейма...
– Не позволим! – крикнул задорно Калиновский, и его крик поддержали другие.
– Как же такому вручить булаву и войска? – вставил вновь Любомирский.
– Он испепелит страну, – покачал печально головою Кисель, – а когда все поголовно восстанут, то погибнет со всеми войсками в этом раздутом самим им пожаре.
– Не быть ему гетманом, не быть! – пронеслось по зале,
– Вот что, шановные панове, – заговорил авторитетно Кисель, – вы все должны повлиять друг на друга, чтобы хотя на время приостановили магнаты враждебные действия; а первого рыцаря Корибута, я думаю, что ты, князь, мог бы убедить воздержаться... Я снова напишу Богдану письмо, и уверен, что, при вашем содействии, мне удастся усыпить его и выиграть драгоценное время... Вы видите, панове, что крючок ловко заброшен и сом начинает клевать... – окончил он самодовольно и гордо.
Шорох одобрения пробежал по зале волной.
– Все это так, – раздумчиво сказал пан Дубровский, – но вот что странно... сердечные излияния... миролюбивые меры... скромные и покорные просьбы... а между тем послов наших у себя держат, словно в плену... Чем же это объяснить, панове?
– Да, да! Мы про послов и забыли... – подхватил Любомирский.
– И там ли еще они? Живы ли? – добавил Сельский.
– Это сейчас же можно разузнать от посла, – сказал заинтересованный этим вопросом Кисель и велел снова ввести Ганджу в залу.
– Мы довольны лыстом егомосци вашего гетмана, – заявил послу официально Кисель, – и желаем ему с своей стороны всякого здравия и благополучия, а главное – мудрости и смирения сердца. Завтра, порадившись с славным рыцарством, мы отпишем ему, а теперь еще нам необходимо знать, что сталось с нашими послами? Где они и почему до сей поры не возвращаются к нам обратно?
– Послы твоей милости, шановный пане воеводо, – ответил Ганджа, – находятся преблагополучно в Белой Церкви и трактуются ясным гетманом нашим как пышные гости; а до сих пор они там по совету его ясновельможности, ибо опасно было бы отпустить их, пока не водворено еще в крае спокойствие.
– Мы удовлетворены твоим объяснением, – сказал совершенно довольный Кисель, – и благодарим гетмана за его опеку. Теперь шановный посол может отдыхать.
Ганджа вышел, и все начали пожимать руки Киселю и поздравлять его с полной победой.
В это время с шумной бесцеремонностью вошел в залу управляющий Киселя, пан Цыбулевич, и бухнул, тяжело отдуваясь, громогласно: