– Ганно, сестра! В чем прощать? Ты – святая! – вскрикнули горячо Богун и Золотаренко, бросившись к ней помочь встать.
Но в это время двери раскрылись, и появившаяся в них Катря объявила торжественно, что батюшки приехали, началась панихида и батько просили, чтобы зараз после панихиды все шли к столу.
Все двинулись на террасу, где торжественно была отслужена панихида.
После нее общество разделилось: некоторые из значных казаков, как, например, Золотаренко с сестрой, Богун, дети Богдана, остались трапезовать вместе, по старому обычаю, с темным народом, а самое избранное общество, преимущественно именитая шляхта, поместилось в светлице Богдана. Мрачная обстановка ее, завешенные черным сукном окна, двери, иконы, горящие лампадки, восковые зеленые свечи, смирна и ладан, печальные речи, тяжелые воспоминания, и не заздравицы с веселыми криками, а заупокоицы с щемящим припевом "вечная память", – все это давило сотрапезников, навевало на всех тоску и уныние... Даже поляки сочувствовали горю Богдана, считая писаря совершенно своим... Помянули тихо за трапезой и погибшего безвременно Чарноту...
Когда, после трапезы, разъехались все именитые гости, Богдан, усталый и разбитый, отправился наконец в свою комнату отдохнуть и освежить люлькой отуманенную голову. Во всей этой суете и сутолоке он заметил, однако, как Елена держала себя и царицей, и приветливейшею хозяйкою, как умела она сказать каждому ласковое слово и возбудить в каждом восторг. Воспоминание это приятно щекотало самолюбие Богдана. Вот такую то, такую жинку и надо было ему давно!
Мало помалу в комнате собрались все товарищи, желавшие попрощаться перед отъездом с хозяином, пришла с братом и Ганна. Елена только удалилась к себе.
– Ну, кажись, свои тут, – окинул Богдан зорким глазом светлицу, – чужого чертма! Так гукни ж, Олексо, чтоб нам подали сюда доброго меду батьковского: выпьем на прощание уже за живое и за живых.
– Да там еще в погребе и дедовский найдется, – заметил дед, улыбаясь и тряся головой, – а сошлись то еще не все: там еще у меня на пасике сидит мацапура.
– Кто ж бы это? – изумился Богдан, да и все переглянулись между собой.
– А вот кто! – словно вынырнула с этими словами из сенных дверей колоссальная фигура и почти уперлась чубатою головой в сволок. – Вот кто! – отбросил вошедший все завертывавшие его платки и тряпки.
– Кривонос! – вскрикнули все и радостно, и словно растерянно.
– Друже мой! – бросился к нему Богдан и обнял щыро, по братски.
Послышались расспросы и рассказы, прерываемые шумными изъявлениями радости и восторга.
Морозенко вбежал в светлицу и сообщил, что к батьку приехал какой то бей.
– Не Тугай ли, мой побратым? – схватился Богдан.
Все всполошились.
В это мгновенье в двери вошел богато одетый турок. Роскошная чалма была надвинута почти на глаза, а расшитым зеленым плащом он закрывал нижнюю часть лица.
– Селим айлеким! – приветствовал всех новоприбывший, приложив правую руку к сердцу и к челу.
– Гом гелды! – ответил Богдан и почувствовал, что в его сердце что то екнуло.
Таинственный гость обвел из под чалмы всех присутствующих внимательным взглядом и, отбросивши в сторону и плащ, и чалму, крикнул восторженным голосом, распростерши руки:
– Да здоровы же будьте, друзья товарищи! Не узнали, что ли, Чарноты?
– Чарноты? – вздрогнули все и отшатнулись невольно. Один только Кривонос при этом имени покачнулся было, как оглушенный громом, а затем бросился стремительно к этому выходцу с того света.
– Чур меня, кто бы ты ни был, хоть сатана из пекла, но если ты взял на себя облик моего лучшего друга, то я обниму тебя! Сожги меня на уголь пекельный, а обниму! – и он охватил Чарноту за плечи и начал пристально вглядываться ему в лицо.
– Он, друзи, он самый, вражий сын! – крикнул Кривонос и начал душить Чарноту в своих объятиях.
Все, подавленные сначала невольным трепетом при виде сверхъестественного появления мнимого мертвеца, теперь вдруг ожили и радостно зашумели:
– Чарнота! Голубе! Вот так радость!
– Да хоть перекрестись же ты, сатано! – то всматривался, то снова обнимал его Кривонос. – Може, с чертями уже накладаешь, шельма, проклятый пес, каторжный? Чтоб тебе ведьма с помелом въехала в глотку... Сколько муки из за него, аспида! – улыбался Кривонос, сиял счастьем, и по рытвинам его щек катились заметные слезы.
– Да стой же, Максиме, дай и мне привитаться, – отнимал Богдан от Кривоноса Чарноту, заключая его в свои объятия, – и последний, награждаемый трогательной бранью, стал переходить из одних объятий в другие.
– Горилки! – крикнул наконец Кривонос. – Тащи ее, Олексо, скорее! Да и кухли тащи с твою голову! У меня от радости кипит все, так заливать нужно пожар.
Когда голод Чарноты и жажда Кривоноса были удовлетворены, Богдан предложил своим гостям по кубку старого меду.
– За нашу дорогую справу и за живых друзей борцов! – поднял высоко кубок Богдан и опорожнил его при общих криках: "Хай жиють!"
– А что, есть ли синица в жмене или только все обицянки? – спросил Кривонос, закуривая люльку.
– Есть, друже мой, есть, братцы! Король нам дал привилеи и возвращает нам все наши старые права: рейстровиков двадцать тысяч, свое атаманье, земли, запорожцам новые вольности и непорушность веры.
– О, вот так радость! Вот так король! За его здоровье!
– Отчего ж привилеев этих не оповещают так долго? – спросил скептическим тоном Золотаренко.
– Хе! Тут то и ковинька, – подморгнул Богдан. – Его королевская мосць вручил эти привилеи нашему полковнику Барабашу, схожему во всем больше на бабу, чем на лыцаря. Так вот этот храбрец, напуганный ляхами, все выжидает какого то сейма и припрятывает королевские милости{232}.
– Гай гай! – махнул Золотаренко рукой. – Так поминай эти привилеи, как звали!
– Он перевертень, изменник, Иуда! – закричали грозно со всех сторон.
– Успокойтесь, панове, – поднял руку Богдан, – клянусь, что не пропадет ни одного слова и что я вырву эти привилеи.
– Эх, все это басни, – отозвался со стоном молчавший до того времени мрачно Богун, – для детей они забавки, а вот для тех, чьи плечи не выходят из ран, что изнывают в панской неволе, – для тех они плохое утешенье! Ведь чем дальше, тем больше затягивается узел! А эти привилеи? Да разве сейм их допустит? Барабаш и прав, что их прячет.