– Ха ха ха! – разразились веселым смехом вельможные панны. – Хлопское быдло и – декларация любви!
Пани Виктория закусила губу и, нахмуривши свои густые брови, обратилась нетерпеливо к ротмистру:
– Что ж это пан ротмистр не скажет ничего?
– К большому моему сожалению, дела любви не находятся теперь в моей компетенции, но что касается того, что панство называет Казаков хлопским быдлом и буйною сволочью, то смею заверить, что это такие храбрые воины, с какими не стыдно стать в ряду.
Несколько паненок хихикнуло, закрывшись веерами, вельможи бросили полный изумления взгляд на дикого чудака.
– Удивляюсь, почему же пан ротмистр не перешел в их шайки, там бы он сразу гетманом стал? – вставил насмешливо один из драгунов Иеремии.
– Благодарю сердечно пана ротмистра, – протянула Виктория руку, – за правдивое слово и предлагаю за это свою дружбу.
– Падаю к ногам пани, – поцеловал ротмистр протянутую руку, – головой лягу за ее ласковое слово.
– Конечно, – подхватил поспешно важный магнат, увивавшийся подле пани Виктории, – и остервенившийся зверь защищается храбро; но что же это? Все таки табун каких то диких коней.
– Дикий конь горячей объезженного! – бросила небрежно с вызывающим взглядом пани Виктория.
– Но он не понесет так покорно пани, как выезженный, кровный конь! – усмехнулся изысканно магнат.
– Но что ж? – окинула его дерзким взглядом пани Виктория. – Умчит бурей, а там пусть и затопчет навек.
– А, вот как думает пани!
– Вино с водою мешать не люблю!
– Браво, браво! – захлопали кругом магнаты. – Слова пани метки, как стрелы татарина.
– Бьюсь об заклад на двадцать арабских коней, – продолжал магнат, – что в пани был влюблен какой нибудь из этих дикарей, быть может, и сам Гуня или Павлюк. Если бы пани была добра, она бы рассказала нам этот интересный, случай; я уверен, что это было бы нечто вроде Геркулеса, прядущего про приказанию нимфы{223}.
Пани Виктория небрежно улыбнулась, хотя по лицу ее разлился нежный румянец.
– Почему пан так думает? – спросила она игриво, склоняясь головой на руку. – Но хорошо, что пан вспомнил о приключениях. Я попрошу пана рассказать что нибудь; рассказы его так остроумны и забавны, а я устала. Ну, я жду! – окончила она нетерпеливо.
Пан начал рассказывать какое то бесконечное приключение.
Пани Виктория слушала рассеянно и небрежно. Тихая ли ночь, обнявшая сквозь открытое окно ее пылающую головку, или какое то сладкое давнее воспоминание, выплывшее вдруг неожиданно среди этой роскоши, пышности и суеты, навеяли на нее нежную мечту, – только ресницы ее опустились; по лицу разлился тихий покой, а полуоткрытые уста так и застыли в нежной задумчивой улыбке.
Между тем разговор у княжьего стола принимал все более и более горячий характер.
– Не надо войны, никакой войны ни с каким бесовым батьком, не надо, да и баста! – кричал уже подвыпивший князь Заславский, стуча своим келехом по столу. – Все войны к бесу, они нам в убыток!
– Но государство имеет свои интересы, которые стоят выше интересов частных людей, – заявил негромко пан Остророг. – Политика требует...
– Какого мне беса в их политике! – перебил его князь Заславский. – Мало ли чего они там с этою тонкою лисой понакрутят! Долой войну!
– Так, так! Згода, згода, не надо войны! – зашумели кругом магнаты.
– Однако, панство, позвольте! – поднял надменно голову князь Иеремия, и при звуке его холодного голоса умолкли все взбушевавшиеся возгласы.
– Война есть рыцарская потеха, и наши славные предки не прятали своего меча и не уклонялись от чужого. Война войне рознь. Если она принимается за расширение границ государства, за усиление его, я первый предложу меч свой. Но если это подвох, так я подниму меч на изменников.
– Правда, правда! – зашумело панство.
– Если бы король поднял меч для завоевания Крыма, чтобы Речь Посполитая уперлась ногами в Черное море, я бы благословил его.
– А к чему нам этот Крым? Что в нем? – допытывался совсем захмелевший Заславский.
– Ко всему! В нем наше спасенье! – запальчиво ответил Иеремия. – Если Крым ляжет у наших ног, тогда эти подлые стражи казаки нам не нужны. Мы их сметем. А когда их не станет, тогда и ваши хлопы умолкнут навеки и смирно будут вам землю пахать.
– По моему, проще, – заявил с конца стола толстый пан, – вырезать Казаков, выпороть хлопов, и баста!
– Да, да! – подхватили не совсем, впрочем, дружно некоторые голоса.
– Да благословит господь благие намерения, освещающие головы панства! – провозгласил торжественно иезуит.
На лице пана Остророга отразилось не то смущение, не то страдание.
– Осмелюсь обратить внимание вельможного панства, – начал он своим тихим голосом, опуская глаза, – что такими жестокими мерами наша междоусобная война, так сказать bellum civile, не прекратится, а возгорится еще сильнее. Казаки, терпящие и так немалые утеснения, восстанут с еще большею горячностью и соединятся с народом. Жестокость выкует им меч.
При первых словах Остророга панство оглянулось в его сторону с едва скрываемым недоброжелательством и нетерпением. Казалось, у каждого в голове промелькнула одна и та же мысль: "И какие еще там добродетельные сентенции начнет распускать эта латинская машина?" – но при последней его фразе шум негодования поднялся кругом.
– О dei{224}! – воскликнул патер. – Кто станет слушать жалобы Гракхов?{225}
– Но Гракхи, велебный ксенже, подымали возмущение из за хлеба, – возвысил уже голос пан Остророг, подымая свои голубые глаза, загоревшиеся теперь возмущением, – в делах, касающихся целых народов, нужно рассуждать спокойно, так сказать aequo animo (уравновешенно).
– He aequo animo, a forti animo{226}. Это единственный способ, достойный рыцарей и вельмож! – перебил его громко князь Иеремия.
– Правда, правда! – загремело кругом панство.
Пан Остророг окинул всех своими светлыми вдумчивыми глазами и молча опустил голову.
– Посол от старосты Чигиринского, ясновельможного пана на Конецполье, Конецпольского, пан Адамович Шпорицкий! – провозгласил в это время громко слуга, распахивая широкие дубовые двери.
Все заинтересовались, притихли.
– Отлично! – буркнул пану товарищу ротмистр.