– Да это Кривонос! – раздались крики из передних рядов. – Слушайте, слушайте! Он верный казак!
– Рубить ляхов, жечь! – поднялись было неулегшиеся крики, но Кривонос уже заревел, протягивая вперед руки. – Стойте, вражьи сыны! – и все стихло помалу. – Кой черт вам говорит, чтоб их миловать? Милуют они нас, ироды? Нет для меня большего праздника, как топить их в их дьявольской крови!
– Так, так! Молодец! Слава! Веди нас, веди, сейчас! – сорвался дружный крик.
– Спасибо, братья! – поклонился Кривонос. – Только... Да, слушайте ж, ироды! – продолжал он далее охрипшим от напряжения голосом. – Вот вы тут избирали атамана и, дякую вам за честь, и мое поминали имя, только, братья, разве это порядок? Разве мы все тут? Разве без наших братчиков запорожцев можно выбирать кошевого?
– Правда, правда! – отозвались в некоторых местах голоса, и волнение начало упадать.
– Так вот что, братцы, – продолжал Кривонос, – слыхали вы все, как приветствовал нас сегодня польный гетман, и мы им это не подаруем. Порешим же сначала, где бить ляхов, с какого конца их шкварить?
– Решай, решай, друже! – отозвались отовсюду остервенившиеся голоса. – Головами наложим, а помстимся над ними!
– Ух, помстимся же! – оскалил зубы Кривонос и засучил рукава на своих мохнатых руках. – А думка моя такая: в Брацлавщине Богун собрал уже отряд добрых молодцов и ждет подмоги. Кому жизни не жалко, кому не страшно смерти, идите ко мне! Мы им вспомним все ихние наруги и декреты! Мы вымотаем панские жилы, поджарим их клятых ксендзов, насмеемся над их костелами, как они смеются над святыми церквями! Братья, кому нет радости в жизни, идем в Брацлавщину, и я вас туда проведу.
– Спасибо! Слава, слава Кривоносу! – раздались кругом восторженные возгласы.
– Постойте, постойте, братья! – закричал Нечай, подымаясь на пень рядом с Кривоносом. – Не в Брацлавщину пойдем, а на восток. Я был у донцов, они обещали нам большую подмогу.
– Что донцы, брат? – возразил Кривонос. – Брацлавщина свободна от войск, а к востоку стянулись все коронные рати.
– Правда, правда! Слезай, Нечай! В Брацлавщину веди нас! Нам нечего терять!
– Постойте, постойте, братья! – начал было один молодой казак, вскакивая на пень, но толпа не дала ему говорить.
– Молчи! Слезай! Умнее не скажешь! – раздалось со всех сторон. И несколько пар сильных рук протянулись к пню, и в одно мгновение казак исчез в толпе.
– Пусть Пешта говорит! Говори, Пешта! – закричали окружающие Пешту казаки.
Пешта поднялся было на пень; но крики и свист, раздавшиеся с противоположной стороны, заглушили его слова.
В это время взобрался на пень Половец и, не имея голоса, чтобы покрыть забурлившую снова толпу, начал махать руками и усиленно кланяться на все стороны, чтобы обратить на себя внимание.
– Половец дид хочет речь держать! – подняли ближайшие шапки вверх.
– Дети мои, сыны мои, – начал дрожащим от волнения голосом дед, – не то что сыны, а внуки! Стар я, послужил на своем веку моей дорогой Украйне, а все таки не хочется умирать, не учинивши какой либо послуги... Не годен я уже на эти походы, дорогой разгублю свои кости... Там, на льду, осталось наше знамя, мы с ним состарились вместе. Так позвольте мне, Панове товарыство, – поклонился он с усилием на три стороны, – лечь рядом с ним... Я пойду, полезу, прокрадусь в замок и всажу пулю в лоб этому извергу, этому сатанинскому выплодку, что так насмеялся, наругался над всем, над всем, что у нас было святого...
У старика тряслась покрытая серебряными пасмами голова, по щекам струились слезы. Вся его согбенная фигура, освещенная с одной стороны красным заревом, производила потрясающее впечатление и взывала к отмщению.
– Знамя, братцы, знамя! – вырвался среди толпы стон и заставил всех вздрогнуть.
Наступило грозное молчание.
– Старца не допустят... на кол посадят, – кто то тихо вздохнул.
– Стойте! – раздался чей то зычный, удалой голос.
На пне, возвышаясь над всей толпой, стоял Чарнота.
Клок белокурых волос вырвался у него из под шапки, голубые глаза горели воодушевлением.
– Братья, товарищи, – кричал он, хватаясь за саблю, – да мы сейчас, сегодня же можем разметать ляхов!
От охватившего его волнения голос Чарноты прервался на миг, но он продолжал снова с возрастающим огнем:
– Я был возле замка; там идет повальное пьянство. Жолнеры расквартированы далеко. В замке душ полтораста панов да триста солдат. Через два три часа все будут лежать покотом. Да разве каждый из нас не возьмет на себя по пяти пьяных ляхов? Я беру десять! Зато уж пошарпаем гнилую шкуру Потоцкого, осветим замок, да и посмеемся же, братья, за наш позор, за Маслов Став!
Страшный, исступленный крик не дал ему окончить.
– Идем! – бурей заревело кругом. Сотня рук протянулась к пню подхватить Чарноту. Напрасно пытался говорить Нечай, напрасно кричал Кривонос, – толпа не желала больше слушать никого и ничего. Как поток бешеной лавы, двинулась она к выходу.
Вдруг неожиданно выросла против толпы у входа чья то мощная и статная фигура.
– Остановитесь! – раздался повелительный крик.
Толпа отхлынула и окаменела...
Стоя в тени, никем не замеченный, Богдан удерживал порывистые движения Ганджи, решаясь не выдавать своего присутствия и не возражать пока против клеветы и ехидства, поднятых против него завистью. И кого же? Спасенного им же от смерти товарища! Эта черная неблагодарность, впрочем, не так возмутила его, как сочувствие к клевете большинства. Богдану хотелось испить чашу до дна и убедиться. прочно ли к нему доверие товарыства или оно, как мыльный пузырь, может лопнуть от первого дуновения. Из богатого опыта жизни, толкавшей его всегда между всякого рода обществами, Богдан знал, что общее настроение их изменчиво и капризно, что их, как детей, может и увлечь слово, и повергнуть в тупую тоску, но чтоб бездоказательное, голое слово могло сразу сломить уважение к заслуженной доблести, этого он не ждал, и глубоко оскорбленное чувство сжимало ему горечью горло и заставляло вздрагивать от боли сердце. И чем дальше прислушивался он к спорам и переметным крикам, тем эта боль разрасталась сильней и сильней. Чем то диким, стихийным веяло от всего этого собрания; казалось, у всех старшин горело только одно неукротимое желание: бить и жечь ляхов, одно только ненасытное чувство мести. Но в этом бурном порыве Богдан видел мимолетную вспышку бессильной злобы за кровавое оскорбление. Это едкое раздражение способно было поднять толпу лишь на какую нибудь безумную, отчаянную выходку, с единственной целью сорвать злость, опьянить себя местью; но оно решительно отнимало веру в созревшую силу, готовую обречь себя на беспощадную и упорную борьбу. Богдан слушал эту бесформенную, бурливую злобу и решал мучительный вопрос: "Можно ли ею воспользоваться для борьбы, направить на благо для родины ее кипучий поток? Нет, еще не приспел час, еще они не готовы, – выяснилось у него сознание, – нужно еще собирать силы, организовать их, окрылять разумною целью. Много погибло этих сил в неравной борьбе, а потому то нужно щадить уцелевшие и прививать к ним новобранные. Не дай бог растратить последние силы по пустому, ради удали или безумной вспышки, а вот этого именно теперь опасаться и нужно", – соображал Богдан, глядя на возбужденные лица, на огненные глаза... И когда Чарнота начал подбирать толпу, чтобы броситься на замок Конецпольского, у Богдана оборвалась душа, упало сердце. "Безумец! Он поведет их на погибель", – мелькнуло в его голове, и молнией же сверкнула решимость: остановить, спасти...