– Стонадцать им в глотку рогатых чертей, – вскрикнул Кривонос, – а Гурскому три задрыпанных ведьмы! Идемте сейчас к гетману!
– Панове, – остановил их Выговский, – у гетмана страшно болит голова; пусть он отдохнет, а мы посоветуемся сначала сами вот в моей палатке.
– Пожалуй, это лучше, – согласился Чарнота, – только времени терять нельзя.
– Ни минуты! – подтвердил Богун.
Было уже за полночь. Над лагерем висел непроглядный мрак. В чуткой тишине слышались только в разных отдаленных местах окрики вартовых, да и те в густом слое налегшего тумана чудились какими то слабыми стонами. В этой тьме почти ощупью подвигалась стройная, покрытая темным платком, очевидно женская, фигура. В глубокой задумчивости, уверенно и спокойно приближалась она к возам и стала между ними пробираться к палаткам, как вдруг ее остановил оклик, раздавшийся вблизи:
– Ганно! Где ты была?
Фигура вздрогнула, словно очнулась, и стала всматриваться в мутно черную темень, – в двух шагах от нее колебался расплывчатый силуэт.
– Это ты, Иван? – спросила в свою очередь шедшая.
– Я, Золотаренко... А ты все не спишь по ночам, словно тень стала, от ветру гнешься...
– Эх, брате! Можно ли жалеть себя, коли кругом столько стонов и мук? – ответила Ганна со вздохом, – это была она. – Вот сегодня вечером привезли сотни раненых, многие на дороге и умерли, многие безнадежны, а есть и такие, которым можно дать еще раду...
– Только нужно же, Ганнусю, и свои силы беречь.
– Стоит ли? – глухо промолвила Ганна. – Я отправилась вместе с вами в поход, чтобы принять под свою руку раненых... Ну, да что обо мне! Как вот гетману?
– Слушай, Ганно, – нагнулся к ней Золотаренко и стал говорить шепотом. – С гетманом что то неладно... Неприятель на носу, татары вероломны; наши пошли к нему вечером, так он почти не захотел говорить и поручил снова центр Гурскому... Теперь вся старшина собирается, чтобы принять меры.
– Брате, что же это? – вздохнула Ганна. – Я пойду сейчас к дядьку, поговорю...
– Да, пойди, пойди, я тебя, признаться, и искал... Скажи ему, что с минуты на минуту можно ждать атаки...
Поспешными шагами направилась Ганна к палатке гетмана.
Навстречу Ганне вышел джура.
– Что гетман? Можно видеть его? – спросила встревоженно Ганна.
– Его ясновельможность только что изволил заснуть, – ответил, уходя, джура.
Пожалела Ганна дядька и решила подождать, дать ему отдохнуть хоть немного, но едва она опустилась на лежавшую невдалеке от гетманской ставки колоду, как раздался внутри палатки встревоженный, болезненный голос Богдана: "Гей, кто там?" – и вслед за сим бледная его фигура с светильней в руках появилась у входа в палатку.
– Гей, гайдуки, сюда! Умерли все вы, что ли? – задыхался от охватившей паники гетман.
– На бога! Дядьку! Что с вами? – отозвалась, подбежав к нему, Ганна.
– Кто? Кто там? – смотрел на нее безумными глазами, словно не узнавая, Богдан.
– Я, я, Ганна.
– Ох, ты, ты!.. Дай мне руку, голубко, – перевел облегченно дыхание гетман и, словно обессиленный, облокотился на ее протянутую руку. – Мне плохо.
– Что с вами, тату? – спросила тихо, участливо Ганна, не замечая, как на длинных ресницах ее набегали медленно слезы.
– С той минуты, как отец Иван призвал на меня гнев господень, душа моя мятется в какой то смертельной тоске, – заговорил тихо, прерывисто гетман, – пропала моя сила, отлетела надежда, а одно лишь ужасное предчувствие точит, как могильный червяк, мое сердце...
– Тату, забудьте! – заволновалась Ганна. – То слово батюшки вырвалось с досады... Он заступился тогда за простой народ... Кто освободил родной край од ярма, тот благодетель... Отбросьте сомнения, воспряньте!
– Ах, нет сил! – заломил гетман в отчаянии руки... – На меня ропщут все... быть может, клянут и по правде, а я, как никчемная, изгнившая колода, не могу бодро, по прежнему встать на защиту... То кажется мне, что я уже в Варшаве, привязан к столбу... кругом палачи... гвозди... пилы... крючья... кипящая смола... толпа дико хохочет и ждет моих мучений…
– Это бред, тату; вы просто больны... дали волю думкам, – ну, и гложет тоска...
– О, смертельная! – простонал гетман и потер с силой рукою распахнувшуюся грудь. – А то мне иногда мерещится, будто стою я один на утесе... и в светло сизой мгле словно плавают далекие края – рубежи; на востоке играет волной Днепр, на западе серебрятся Карпаты, на севере шумят наднеманские боры, на юге лащится Черное море, а кругом роскошным ковром раскинулся чудный край, отененный гаями, опоясанный светлыми лентами вод, увенчанный садочками.
– Украйна?
– Она!.. Но вся в крови: вместо веселых сел – руины, кладбища, вместо пышных нив – груды костей.
– По знахарку, по знахарку нужно послать, – всполошилась Ганна, – вас сурочили...
– Да, навеки... и это побитое сердце никому уже не дорого и не нужно и...
– Нет, нет! Всем оно нужно, всем дорого!
– Все мне изменило, – простонал мрачно гетман, – и все изменяют... На живую рану кладут огонь... Вон из дому вести...
– Про Елену? – встрепенулась Ганна. – Мне сердце подсказало, что она терзает нашего велетня... Ах, дядьку, батьку наш дорогой! Может ли ома ценить вас и любить? Ведь у нее вместо сердца – льдина!
– О, льдина, камень! Но вот пойми: и сам я вижу, что змея, и не могу оторвать от груди моей... Колдовство, чары, отрава какая то, дьявольский приворот!
– Так, чары, чары; но господь милосерд... Мы все станем молиться, только возьми себя в руки.
– Ох, сколько раз не взять, а поднять на себя руки хотел! Но эта дьявольская волшебница их вязала... Иногда я готов был поднять на нее весь ад, а иногда сам рад был за ее красоту броситься в пекло! Стыд и позор! Козак – и киснет за бабу! Я презираю себя, а вот поди же!
– Окуритесь ладаном святым да освятите над головой воду... Мы все падем ниц, – опустилась она на колени, – только ободритесь, тряхните булавой... страшная настала минута... без нашего велетня все погибнет!
Богдан был глубоко тронут порывом преданности Ганны; он от охватившего его волнения не мог произнести слова и только горячо поцеловал свою дорогую порадницу в голову.
– Нет, еще не угасла ко мне ласка господня, – воскликнул он наконец бодро и пламенно, – если господь мне посылает таких херувимов! Ты мне единственный неизменный и верный друг!