По крутым, высеченным в стене ступенькам пробирается осторожно Елена. В руке ее нет фонаря; она идет ощупью; дорога известна ей хорошо. Но вот она остановилась и тихо стукнула, в ответ раздался такой же тихий шорох; дверь растворилась, и чьи то сильные руки охватили ее крепко крепко и почти внесли в небольшую комнату. Эта каменная клетка была чрезвычайно мала. В ней не было окон, небольшая дверь с одной стороны вела в нее, дверь же, сквозь которую вошла Елена, была замаскирована какою то старинною картиной; каменные, грубой кладки стены были увешаны коврами, половину комнаты занимал широкий оттоманский диван, покрытый шелковыми подушками и коврами, в другой стороне стоял небольшой столик с горевшей на нем масляной светильней, еще две небольшие скамеечки помещались по сторонам. Потолок был сводчат и низок; очевидно, это таинственное помещение скрывалось где нибудь в толще огромных замковых стен.
– Ты? Ты уже здесь? – прошептала Елена, обвиваясь руками вокруг шеи итальянца.
Несколько мгновений в комнате не было слышно ничего, кроме горячих поцелуев.
– Елена! Жизнь моя, повелительница моя! – заговорил итальянец, не выпуская ее из своих объятий. – Я послушался тебя, я явился, хотя бы мне пришлось заплатить за это жизнью, но нам надо сейчас же расстаться, не из за меня, а из за тебя, – ведь этот зверь, вероятно, следит за нами...
– О нет, – перебила его с улыбкой Елена, – он уехал в Золотарево, я слышала сама, как он отдавал распоряжения... Вернется только завтра к обеду.
– Быть может, это сделано нарочно, чтобы поймать, накрыть нас?
– Будь спокоен, я выпытала его, он еще не знает ничего, он только догадывается. У него нет доказательств, но так продолжаться не может... Ты должен найти способ убрать его с нашей дороги...
– Я твой раб, – ответил итальянец, – прикажи – и исполню...
– А он мечтал о моей любви, дурень! – зло рассмеялась Елена. – Я смеялась, издевалась над ним, но должна была играть с этим животным, а он верил, верил... дурак!
– Бедняжка! – вскрикнул со смехом итальянец.
– Что было делать, иначе бы это животное растерзало нас. Ха ха ха! А что бы было с ним, если б он увидел тебя в моих объятьях?
Вдруг дверь порывисто распахнулась, раздался дикий, хриплый крик, и на пороге показался Тимко. Лицо его было безумно. Он впился глазами в обнимавшую итальянца Елену и с поднятым в руке кистенем ринулся с диким ревом на них.
Появление Тимка было так неожиданно, лицо его было так свирепо, что ужас неминуемой смерти охватил сразу и скарбничего, и Елену. Инстинктивно схватился он, ища оружия, но Тимко был уже тут... С хриплым криком: "Вот что бы он сделал!" – он одним ударом кистеня. повалил итальянца на землю.
– Тимко! Тимко! На бога... что хочешь? Твоя, твоя навеки! – закричала в отчаянии Елена, стараясь схватить его за руку, но Тимко не понимал ничего.
Раздался второй тяжелый удар; из проломленного черепа хлынула темная масса. Тимко наступил на труп ногою и с безумными, потерявшими мысль глазами, с пеной у рта ринулся на Елену.
– Тимко, Тимко! На бога! – вскрикнула Елена и вдруг встретилась глазами с его взглядом. – Он обезумел! Спасите! – вырвался из ее груди нечеловеческий крик; она бросилась в противоположную сторону комнаты.
Но Тимко, не отвечая ничего, с диким криком кинулся на Елену. С отчаянным воплем ухватилась она за Тимка руками, но он с силою опрокинул ее; к лицу ее приблизилось безумное, исступленное лицо, и две железные руки впились клещами в ее шею.
– Вот что бы он сделал... вот что бы он сделал!.. – повторял он хрипло, впиваясь в мягкое, упругое тело.
Раздался сдавленный стон. Тонкие пальцы Елены еще раз судорожно вцепились в руки Тимка... и голова ее запрокинулась, пальцы разжались и руки бессильно упали по сторонам...
LXXVIII
Уже две недели, как отаборился Богдан своими главными силами под Берестечком {453}; сначала он было перешел через Стырь, а потом снова переправился назад и повернул войска фронтом к реке, упершись тылом в непроходимые болота. Правое крыло его спряталось за темное чернолесье, а левое прикрыли изрытые оврагами возвышенности, на выступе которых и сидело над речкой Стырь местечко; центр занимал широкую равнину. На покатостях того же самого плоскогорья, подальше от Берестечка, в арьергарде гетманских войск, расползлись по холмам саранчою татары; только белый шелковый намет самого хана издали казался среди темных масс серебристою чалмой.
У роскошной гетманской палатки стоит татарская стража. Целые, десятки сердюков* лежат за палаткой и пьют чихирь **, мурлыча какую то монотонную, унылую татарскую песенку. В почтительном отдалении расположилась вокруг дымящегося котелка, сидя и лежа вповалку, группа рейстровиков; за ними возвышаются светлыми конусами еще две палатки, а дальше пестреют уже серыми пятнами по зеленой равнине возы, палатки, курени с копошащимися везде и снующими по всем направлениям массами люда, напоминающими всполошенный муравейник. Не видно конца этого колоссального муравейника, дальние контуры его сливаются с сизою мглой, висящей над всем лагерем какою то синеватою дымкой. Солнце уже зашло, и в надвигающихся сумерках, словно светлячки, стали выхватываться медно красные огоньки костров. Над лагерем стоит то поднимающийся, то падающий гул; но в этом гомоне не слышно оживленных радостных звуков; вообще, вследствие ли ползущего сумрака, или подымающегося из болот тумана, картина лагеря производит какое то давящее впечатление.
* Сердюки – наемная гетманская охрана.
** Чихирь – молодое, неперебродившее вино.
В группе козаков идут отрывистые, ленивые разговоры, – скажет кто либо слово – и замолкнет; ответит на него или заметит что по поводу сказанного другой – и снова упадет молчание.
Заметно, что козаки удручены какою то тоской и пали духом.
– А и скука же, братцы, у нас, – заговорил сидевший тут же Лысенко Вовгура, – на кого ни глянь, – исподлобья всяк смотрит, словно чует, что придется схоронить здесь и славу, и волю! Где же это видано? Стоим в болотах, мокнем напрасно, а ляхи беспрепонно черною хмарой нас облегают.
– А это потому, – горячился стоявший у костра козак, – что гетман наш, кажется, сам в басурманы пошился да и нас хочет всех турку отдать!