– О невозвратимое счастье! Есть ли у тебя бог в сердце? – простонал Богдан, опускаясь в изнеможении на лаву. – Я хочу верить тебе – и не могу... Понимаешь, какая это мука?
Но Марылька не слушала его слов; уцепившись за его руку, она подползла на коленях к гетману и, охвативши его колени руками, продолжала свою речь. Она уже не говорила, она шептала каким то страстным, задыхающимся голосом:
– Вспомни те дивные весенние дни, когда мы ехали с тобою из Варшавы, вспомни те летние прозрачные ночи, которые провели мы с тобою в Суботове! Помнишь ли ту ночь?.. Чад и беспамятство... Ведь это я, твоя коханая, твоя любимая Леся! Я снова хочу любить тебя больше жизни, больше света, больше всего!
От жгучих речей лицо Марыльки загорелось жарким румянцем, черный креп свалился с ее головы, золотистые волосы разметались по плечам и окружили ее голову светящимся ореолом; глаза ее, потемневшие, как сапфир, впивались в глаза Богдана; они, казалось, проникали какими то огненными нитями в самые тайники его сердца... Опьяняющий аромат ее дивного тела кружил голову Богдана. А голос Марыльки шептал все страстнее какие то безумные, бессвязные слова... Гетман уже не разбирал их значения, а только слушал этот голос, дивный, чарующий, страстный, заставляющий забывать все окружающее.
– Олесю, радость моя! – вскрикнул клокочущим голосом Богдан, сжимая до боли ей руки. – Скажи мне, есть ли бог в твоем сердце? Правдивы ли твои слезы? Есть ли хоть капля правды в твоих словах? Я молю тебя – правды, правды! Я хочу верить тебе, слышишь, хочу!
– И верь! Верь! – подхватила горячо Марылька. – Тебя одного люблю и любила! За тобой пойду на край света! Для тебя только и живу, мой желанный, мой коханый!
– Поклянись мне!
– Клянусь последними страданиями отца, клянусь спасением моей души, клянусь своею предсмертною минутой, – страстно заговорила Марылька, сложивши на груди руки, – тебя одного любила и люблю! Чаплинского не знала. Он ненавистен мне, как никто на земле. Пускай отступит от меня навеки пречистая матерь, если в моих словах есть хоть капля лжи! Пускай над моею могилой креста не поставят! Пусть я умру без отпуска, как Каин!
– Помни, что нарушителей клятвы, – сказал мрачно Богдан, – ждет страшная кара и там, и здесь, на земле.
– Что мне кара? – вскрикнула горько Марылька. – Может ли быть большая мука, как то, что ты не веришь ни мне, ни моим слезам? О, чем же мне заслужить твою веру? – продолжала она, обливаясь слезами. – Чем мне уверить тебя, чем, скажи? – заломила она в отчаянии руки.
– Елена! – прошептал Богдан, теряя над собою власть. – Последний раз, на бога... правду... если ты любишь, любила меня, все, все забуду! Ах, как я тебя люблю!
– О гетмане! – прервала его страстным воплем Марылька и бросилась к нему на грудь.
Богдан не отстранил ее, а обвил своими руками. Теплое, ароматное тело прильнуло к нему с такою страстью, что Богдан почувствовал, как все закружилось в его голове. Этот аромат, эта близость безумно любимой женщины опьянили гетмана, а Марылька, прижавшись к его губам своими губами, шептала страстно, безумно:
– Люблю, люблю, люблю тебя одного!
Вдруг у входа раздались какие то спешные шаги; в одно мгновение Марылька отскочила от гетмана, и в эту же минуту на пороге появился джура.
– Как смеешь ты нарушать мой наказ? – крикнул на него запальчиво гетман.
– Прости, ясновельможный гетмане, из Збаража только что прибежал какой то шляхтич; он требует, чтобы я ввел его к тебе, и говорит, что имеет сообщить тебе неотложные, важные новости.
При первых словах джуры Марылька вздрогнула и побледнела. Ужасная мысль шевельнулась у нее в голове: "А что, если это Чаплинский или Ясинский, если они явились сюда выдать ее тайну? О боже, что тогда?.." Богдан молчал, он хотел было велеть шляхтичу подождать, но бросил быстрый взгляд на Марыльку, и какое то подозрение шевельнулось в его душе...
– Обезоружить и впустить, – произнес он отрывисто. Марылька занемела в ожидании, но решила смотреть опасности прямо в глаза.
В одно мгновение в уме ее созрело быстрое решение: будет ли это Чаплинский или Ясинский, но поведение их с нею будет зависеть от того, какими покажутся им отношения Богдана к ней, а потому она села рядом с ним и постаралась придать своему лицу самое радостное выражение. Шляхтич не заставил себя ждать; через несколько минут в палатку вошла какая то фигура с большим мешком в руке. В мешке лежало что то тяжелое и влажное; низ его был мокрый, и какая то темная, красная жидкость просачивалась через него и падала крупными каплями на пол.
– Ясинский! – крикнул с изумлением и негодованием Богдан, схватясь с места. – Сюда? Ко мне? Осмелился прийти?.. Га га! Ну я теперь припомню пану Суботов! Гей, козаки! – хлопнул он в ладоши.
– На бога, ясновельможный гетмане, – бросился перед ним на колени Ясинский. – Я торопился, чтобы принести ясновельможному гетману все сведения о Збараже; я знаю тайный ход... Я принес преславному гетману то, чего он напрасно добивался целых два года, чего не хотел подарить ему сейм! – И с этими словами Ясинский встряхнул своим мешком, – к ногам гетмана и Марыльки покатилась бледная, замаранная кровью голова Чаплинского {436} с раскрытыми, застывшими в ужасе глазами.
Марылька вскрикнула от ужаса и неожиданности; в голове ее помутилось, но она сделала над собой невероятное усилие, чтобы не потерять сознания: малейшее ее движение Богдан мог принять за проявление сожаления. Марылька сразу сообразила это и овладела собой. И действительно, вид мертвой головы Чаплинского не возбудил в ней никакого сожаления; он был до того уже ненавистен ей, что, казалось, она сама смогла бы задушить его своими руками, и только безвыходность положения удерживала ее; в душе ее шевельнулось даже какое то смутное чувство радости и облегчения. Теперь сама судьба была за нее! Главный, ужасный свидетель ее тайны уже устранился с дороги. Эта мертвая голова не промолвит больше ни слова; остальные же все уже не страшны ей. Невольный облегченный вздох вырвался из груди Марыльки, но вид головы был так ужасен, что она должна была отвести от этого страшного зрелища глаза.