– Так, так, орле наш сизый! – поддержали атамана своего козаки его полка.
– Так и пугать нас соседями нечего, – продолжал Богун горячо, – справимся! А коли бы и перемогла нас их сила, так в гурте ж весело и умереть!
– Эх, душа козак, палывода, сокол! – побежали восторженные возгласы по рядам.
– Да и то еще возьми в расчет, друже, – обратился к нему Чарнота, – что если на нас с четырех сторон насядут соседи, так они перечубятся между собой.
– Правда, – подхватил Богун, – а мы тогда пристанем к кому либо да и начнем локшить остальных... Эх, наварим червоного пива, забьется радостью сердце, займется отвагой душа, и начнется пированье хмельное!
LIII
– Овва, – заметил с саркастическою улыбкой Тетеря, – пированье хорошо лишь тогда, когда после него есть отдых, а без отдыху и пир не пир!
– Да и не для потехи ж мы лили свою кровь, – поддержал Тетерю Сулима, – а для своего блага и покоя... Так коли его мы завоевали, то пора и попользоваться им, отдохнуть, а не лезть снова черту в зубы ради забавы.
– Эге, панские потрибы подняли голос! – засмеялся злостно Нечай. – Старшине то, да еще пошившейся в польское шляхетство, конечно, о своем животе лишь забота, – набрала она вволю добычи, ее и тянет к своим маетностям, и она может туда отправиться спокойно, бо кому кому, а ей уже наверное дадут хоть сякие такие привилеи, а вот о бед ном поспольстве, что больше всех нас терпело и лило свою кровь, об этих бездольцах никто и не думает... А уж что что, а панство вовек не откажется от наших плодородных земель и от дарового быдла... Последние животы положит, а от такого добра не откажется и никакой король, – да хоть бы и меня им выбрали, – и на то панов не принудит. Значит, поспольству одно лишь приходится: либо перебить всех панов, либо живым лечь в могилу! – произнес сильно Нечай, так что его слова вонзились жалами в десятки тысяч сердец и вызвали снова тревожный шепот толпы; среди возраставшего гомона стали прорываться снова грозные крики: "В Варшаву! Чего ждать? Доконать ворога – и шабаш!"
– Я уж и не знаю, чего пану Нечаю хочется, – заметил едко Сулима, – или все поспольство возвеличить в панов, или всех нас повернуть на поспольство?
– Эк, провадит басни да сказки, каких и на свете не бывает! – засмеялся хорунжий из русских волынских панов.
– Под зиму хочет вести на снежный корм коней, – хихикнул Небаба.
– Эй, не смейтесь, панове, – вскипел неукротимый в гневе Нечай, – чтобы не пришлось вам засмеяться на кутни!
– Ого! Что ж это, славное товарыство, угроза?
– Известно, им хочется только разбоя да буйства!
– Да, панов не потерпим и с своими расправимся!
– Что вы, ошалели?
– Ошалели, пока не вырвем всем всем воли! – посыпались между старшиной перекрестные фразы, а народ уже зашумел морем:
– Кончайте ляхов! Смерть панам!
Богдан слушал молча эти споры, аккомпанируемые глухим рокотом разыгравшихся народных страстей, слушал с смущенным сердцем и понимал, что боевой задор и жажда крови так обуяли опьяненную успехом толпу, что с ней трудно будет бороться, тем более, что многие из старшин, невоздержные в лютости, будут еще ее поджигать... Чем больше разгорался между старшиною спор, чем резче и жестче вырывались то у одной, то у другой стороны слова, чем грознее галдела толпа, тем ниже клонилась голова гетмана...
И неизвестно, чем бы кончилась эта бурная сцена, если бы ее не прервали радостные, громкие крики:
– Кривонос, Кривонос вернулся!
Вслед за криками послышался в лагере шумный топот коней и поглотил все внимание разгоряченных спором голов.
– Ну что, Максиме, – крикнул радостно гетман навстречу приближавшемуся Кривоносу, – заструнчил Ярему? Веди ка его сюда... Будет он у нас почетнейшим гостем.
Но Кривонос шел туча тучей, не глядя на товарищей; на почерневшем, осунувшемся лице его лежала печать снедающей муки. Богдан взглянул на него, и ему стало страшно за своего искалеченного друга.
– Нема Яремы, ясновельможный гетмане, – проговорил наконец каким то клокочущим голосом Кривонос, разводя тоскливо руками.
– Что ж, убили его невзначай? Не давался в руки живьем? – взглянул Богдан на стоявших за Кривоносом Кречовского и Золотаренка, но те потупились и молчали.
– Не убит этот аспид, – простонал мучительно Кривонос, – жив мой ворог лютый, живехонек! Это я, старый дурень, трухлявый, никчемный пень, это я третий раз проворонил его! О, будь же я проклят навеки! – дернул он себя за чуприну и отбросил целую прядь серебристых волос. – Чтоб наплевало на меня честное товарыство, чтоб потоптал мою голову татарин.... Нет, не годен я больше носить эту саблю, на, возьми ее, гетман, а мою душу пусть возьмут ведьмы и понесут ее на потеху чертям!
– Что ты, что ты, Максиме? – отклонил протянутую к нему саблю Богдан. – Носи ее, как и носил, честно да славно... И какую это ты чушь понес, словно белены объелся! За что проклинаешь себя? Все мы тебя знаем за велетня, а Кречовского и Золотаренка за лыцарей славных; никто не усомнится в вашей доблести и отваге. Что ж делать, коли наскочили на большую силу, коли не дался и отбился всему свету известный вояка? Тут еще нет позора.
– Да нет, батьку мой славный, не то, не то, – всхлипнул как то визгливо Максим, – погнали мы этого волка с волчатами, так бессмертные гусары его и биться с нами не стали, а пустились все наутек... Только чертова батька уйти им было от нас: как пустили мы своих коней, – заговорил он оживленнее и бодрее, – так и сели им на спину. Иван ударил на правое их крыло, Степан – на левое, а я на голову.
Видят эти удальцы, закованные сталью и обвешанные зброей, что смерть за плечами, и с отчаяния давай махать копьями. Так куда было им сдержать наш бешеный натиск! Смяли мы их, погнали, как отару овец, кроша на капусту; не помогла пышным воинам и дамасская сталь, – разлетались их доспехи под нашими саблями, гнулись шлемы под келепами, и окровавленные паны падали кругом, как снопы... Разметали мы их хоругви, прорезались насквозь, а Яремы не догнали – удрал! – закончил Кривонос глухим голосом.
– Удрал? Ярема удрал? – вскрикнул восторженно Богдан, двинувшись к Кривоносу. – И ты еще, брате, печалишься? Убить этого любимца Марса всякому было можно, накинуть даже арканом, потому что он несся всегда на челе и первый бросался в огонь; но принудить его повернуть тыл, устрашить бесстрашного до позорного бегства, заставить Ярему удирать, положивши ноги на плечи, – да это такой подвиг, от которого можно одуреть от радости... Да ты, друже, принес нам этой вестью столько славы, что и пилявецкий разгром побледнел перед нею! Шутка ли, братцы, – и Ярема от козаков удирает, так какой же черт нам теперь страшен? Дай обнять тебя за это от всего товарыства! – И гетман заключил в свои объятия ободренного, растроганного до слез Кривоноса.