– Так, правда, батьку атамане! – воскликнул в восторге Чарнота.
– Ой добре!.. "Мовчы, ляше, – по Случь наше!" – засмеялся Нечай.
– Слава гетману! По Случь наше! – вскрикнул пылкий Богун, за ним подхватили все ближайшие "слава", и бурные возгласы вспыхнули в разных концах лагеря и понеслись по ним гульливою волной, а гетманская фраза: "Мовчы, ляше, – по Случь наше!" – стала передаваться от лавы до лавы, встречая всюду шумное одобрение.
– Так, так, панове, – начал снова Богдан, когда улеглись переливы восторга, – теперь лях будет молчать и до избрания короля ничего против нас не предпримет, а будущий король – наш доброжелатель, да и то, что мы сломили магнатерию, ему на руку: он, несомненно, из выгод своих, для укрепления своей власти, возвысит нас и утвердит наши права и привилеи. Значит, благодаря ласке божьей, благодаря вашей единодушной и беспримерной отваге, равно и помощи поспольства, дело наше выиграно, и мы, воздавши хвалу милосердному покровителю нашему за освобождение наше от лядского ярма и египетской неволи, можем теперь обождать и устроиться, сознавая твердо, что у нас в руках такая боевая сила, озброенная арматой, с которой не потягаются уже польские королята. Так выпьем же, панове, за победу над врагом и за добытое право отдохнуть и нам, и поспольству от бед и напастей!..
– За освобождение, за волю! – раздались шумные возгласы, и дружно опорожнились ковши. Другие же крикнули:
– На погибель врагам! – и этот тост принялся еще оживленнее возбужденною уже толпой.
На некоторых из старшин, как Нечая, Богуна и Чарноту, последние слова Богдана произвели не совсем благоприятное впечатление, или, лучше сказать, вызвали у них крайнее недоумение; они посматривали вопросительно друг на друга, стали шептаться, а потом угрюмо замолчали. Наконец пламенный Чарнота не выдержал и обратился к Богдану с такими словами:
– Ясновельможный батьку, не осудь, а дозволь мне расспросить и выяснить некоторые твои думки, а то мы их не совсем поняли, а не понявши, смутились... А я такой человек, что если у меня заведется на сердце какая либо нечисть или застрянет в мозгу гвоздь, так я не люблю с этим носиться, чтоб оно мне не мутило души, а сейчас тороплюсь его выкинуть.
– Добре говорит, – заметил Нечай.
– Шляхетская голова при козацком сердце, – вставил Богун.
– Говори, говори, друже мой, – отозвался с улыбкой Богдан, но по его лицу заметно пробежала какая то тревожная тень. – Чего спрашивать еще? Всякая товарищеская думка мне дорога... один ум хорош, а два лучше, а громада – великий человек.
– Эх, пышно и ясновельможный отрезал! – промолвил тихо, но внятно Выговский, и одобрительный шепот всего стола поддержал его мнение.
– Все, что ты говорил, ясный и любый наш гетмане, правда святая, – возвысил голос Чарнота, – и каждое твое слово падало яркой радостью нам на сердце. Только вот уверенность твоя в короле, кажись, преждевременна. Раз, он еще не выбран и поддержать выбор мы можем не иначе, как поставивши перед Варшавой тысяч пятьдесят войска да направивши на нее с полторы сотни гармат, другое – на обещание его полагаться нельзя: и сам он не очень то ценит свое слово, данное ненавистным схизматам, да и сейм ему приборкает крылья... Так, по моему, ясновельможный гетмане, отдыхать нам еще рано, а нужно, напротив, воспользовавшись паникой и безоружием врага, не теряя времени, идти всеми нашими грозными силами к стенам Варшавы и потребовать вооруженною рукой как желанного короля, так и исконных своих прав!
– Любо, любо! – закричала на эти слова Чарноты значительная часть старшины. – Веди нас, гетмане, в Варшаву!
– В Варшаву! Головы положим! – поддержали ближайшие ряды, стоявшие вокруг палатки, полы которой были приподняты.
– В Варшаву! Смерть ляхам! На погибель! – подхватили другие, и дикие возгласы закружились каким то безобразным гулом над лагерем.
Смущенный Богдан молчал; он и прежде предполагал, что многие из его сподвижников жаждут одной лишь мести, что разнузданная чернь, опьяненная буйством, не скоро угомонится, но он не предполагал, чтоб не было противовеса этому стихийному стремлению, он надеялся, что мирные инстинкты возьмут перевес, что жажда покоя, семейного благополучия, усвоения плодов богатой добычи потянут большинство к своим очагам; но этот дикий, единодушный крик: "Смерть ляхам!" – поднял в нем крайне неприятное и зловещее чувство.
– А я еще додам к разумному слову Чарноты вот что, – заговорил намеренно громко Нечай, когда несколько поулеглись буйные крики толпы, – по моему, так нечего даже и понуждать этих чертовых магнатов подтверждать наши права: подтвердила уже их наша сабля – это раз, а потом, нагнуть пана ляха к миру и согласию с нами, с постоянством, – это напрасный труд: никогда он не признает в своем рабочем воле вольного человека и всегда будет его презирать и загонять в плуг, да и пока Рось зовется Росью, пока не потечет назад наш батько Днепро, до тех пор и сердце козачье не сольется с лядским{418}.
– Правда, правда, батьку, так вот и чешется рука! – не выдержал завзятый Богун.
Радостный, сочувственный гул пронесся над столами и зажег восторгом глаза слушателей, занемевших, чтоб не проронить ни одного слова любимого козака славуты.
– Так вот это два, – продолжал Нечай, – а вот еще что главное: залили паны нам столько сала за шкуру, что вытерпленных нами мук хватит и внукам, и правнукам нашим, так для чего мы будем миловать этих ляхов? Разгромили мы их, разоружили аспидов – и локши теперь всех до единого, чтоб и на расплод не осталось, потому что если останется хоть трохи этого клятого зелья, так опять из него вырастет репейник на наши шкуры.
– Бить их! Кончать ляхов! – прервал снова речь Нечая охваченный боевым экстазом Богун.
– Кончай, батько, ляхов! Кончай ляхов! – подхватили этот крик бурею нетрезвые голоса, и он прокатился по лагерю каким то чудовищным, хищным ревом и налил кровью глаза понадвинувшейся к гетманским столам возбужденной винными парами толпе.
Богдан нахмурил свои черные брови, обвел огненным взглядом собрание и, поднявши вверх левую руку, застучал тяжелою золотою стопой по столу. Взволнованный вид и повелительный жест гетмана сразу успокоили разгоряченных собеседников и заставили смолкнуть и почтительно отодвинуться галдевшую бесшабашно толпу.