Три дня без просыпу пил Кривонос и, пьяный, кричал: "Катуйте их! Завдавайте им неслыханные муки!" Три дня ватаги его, а особенно вовгуринцы, бесновались в Махновке и окрестностях, истребляя немилосердно всякого, кто, по несчастью, случайно был в польском кунтуше, или в бороде, или промолвил нерусское слово. Имущество их, безусловно, грабилось, а чего нельзя было взять, все предавалось огню. В воздухе стояла мутная мгла от дыма и смрад от горелого мяса. Морозенко не захотел участвовать в этих неистовствах и отправился немедленно дальше. Он, потерявши взлелеянную им надежду' найти на Волыни Оксану, искал случая броситься в зубы смерти и забыться в бешеной схватке; но издеваться над беззащитными, валяющимися с мольбами у ног, возмущало его юную душу, да, к тому же, он и времени тратить не смел, спеша на зов своего гетмана батька.
– Ну что, – спросил Кривонос Лысенка, вошедшего в его палатку, – не ворушится кругом никто?
– Ха ха! Куда уж! – захохотал дико атаман. – То на кольях сидят, то висят на собственных ремнях, то шкварчат на угольях...
– Так, это ловко! – захрипел от какой то жгучей муки Кривонос и залпом опорожнил стоявший перед ним налитый оковитой мыхайлик. – А ты что же не пьешь?.. Да стой! Чего ты весь и червоный, и черный? Или это у меня все червоно в глазах?
– Ха, батьку, возле такого дела ходим... – засмеялся Лысенко, наполняя и себе кухоль горилкой. – Сорочка, вишь, как промокла в крови, аж зашкарубла, а на морде и на руках сверх крови налипла еще корой пороховая пыль, так оно так и отдает, – опрокинул он, расправивши усы, в рот кухоль.
– Вот ты, батьку атамане, хвалишь меня, а ты похвали и моих вовгуринцев... Да что юнаки!.. Проявился тут загон наш жиночий под атаманством Варьки. Да кабы ты, батьку, их видел... Так работают, что и нашему брату впору!.. Я и сам грешным делом подумал: вот такую бы мне жинку, как Варька!
– Что ты, Михайло? – изумился Кривонос и начал тереть себе лоб, разглаживая зиявший багрянцем страшный шрам. – Да разве Варька здесь? Ведь она была при Чар ноте. Она, должно быть, знает, где он. Зови ее, мою старую приятельку, волоки ее поскорей!
Через полчаса Варька сидела уже в ставке полковника. Она казалась теперь более здоровой и более покойной; только на бронзовом темном лице ее появилось несколько лишних морщинок да между опущенных низко бровей, из под которых сверкали глаза мрачным огнем, легла глубокая складка. На ее руках и рубахе заметны были тоже свежие брызги крови.
– Откуда ты, любая, и когда появилась здесь? – спросил ее оживившийся Кривонос.
– Сегодня только с своею сподничною ватагой прибыла, – говорила грубым, почти мужским голосом Варька, поправляя на своей всклокоченной голове очипок, – а до этого была под Корцом...
– С Чарнотою? – перебил ее взволнованно Кривонос. – Где он? Что с ним?
– Слава богу, жив, здоров. Что такому велетню станется? Оставила его под Корцом...
– И долго он там будет торчать? Не нашла ли на него дурь брать тот замок?
– Навряд, иначе бы меня не пустил...
– Так какой же его дьявол там держит?
Варька пожала плечами.
– Тут без него чуть было этот иуда, этот антихрист меня не съел. Хорошо, что Морозенко выручил. Ну, мы уж и задали ему чосу потом!
– А! Мало только! – задрожала, побледнев, Варька. – Не поймали аспида, пса!
– У шел... Не выручил конь, – простонал Кривонос, опустивши руки.
– У, изверг! – погрозила в пространство кулаком Варька. – Неужели я не доживу? Не отомщу?
– Доживем еще, поквитуем свое, – глухо и мрачно зарычал Кривонос, – только бы узнать, где он? Посылал Мыколу по всем усюдам, – нет как нет, словно провалился к своим родичам в пекло.
– Да я его вчера встретила, – встрепенулась Варька.
– Где, где? И ты молчишь!
– По дороге в Полонное...{406} Пробирался с своими пошарпанными дружинами... с своими присмиревшими недобитками... Я едва не наткнулась на них...
Кривонос уже больше Варьки не слушал; оживший, бодрый, он стоял уже за ставкой, злорадно сверкая своими воспаленными глазами.
– Коня! – заревел он. – Коня! До зброи!
XLII
Разбитых и отступавших под Махновкой польских войск козаки не преследовали: помешала этому и наступившая ночь, а еще более жажда добычи в Махновском замке, к которому они бросились все.
Под покровом ночи хоругви Вишневецкого, разрозненные и разметанные, собрались вновь в колонны и продолжали спокойно отступление к Грыцеву. Хотя и значительны были их потери, но паника преувеличила их.
Мрачный как туча ехал князь на другом уже, карем, коне; сконфуженные, пристыженные рыцари, составлявшие его свиту, следовали за ним в почтительном отдалении, опустив низко головы.
Князь был, видимо, страшно взбешен: чувство оскорбленного достоинства жгло ему грудь, презрение к своим соратникам сверкало в огне его глаз, испытываемый позор отступления искажал черты его желтого, сухого, покрытого пятнами лица. Он нервно покручивал свои усики кверху, порывисто, неровно дышал и то пришпоривал своего коня, то осаживал его круто на месте, словно желая повернуть свои войска назад и отомстить этим презренным хлопам ужасным разгромом.
Но вспыхивавшее желание погасало быстро: он сомневался теперь не в своих боевых силах, а в мужестве их, да и страшно был зол на Тышкевича, оставившего его в критическую минуту ради спасения от огня своих скирд и хлебных запасов.
– А пусть же теперь этот негодяй сам защищает свой замок! – скрипуче вскрикивал князь и снова продолжал отступление.
В Грыцеве прибежала к нему толпа шляхтичей из Волыни. Они собрались было в Полонном, но, доведавшись, что Кривонос с большими силами подступил уже к Махновке, а другой загон под предводительством Половьяна приближался к ним, бросили на произвол судьбы местечко и, несмотря на мольбы мещан, на вопль многих тысяч евреев, удалились поспешно от него к Грыцеву: им известно было, что у этого селения стояли лагерем два сильных польских отряда Корецкого и Осинского, направлявшихся в Заславль к назначенному в предводители князю Заславскому.
Обрадовавшись прибытию Вишневецкого, они немедленно отправили к нему депутацию просить, чтобы князь двинулся на защиту к Полонному.