Оксане, привыкшей уже к ночным путешествиям по диким дебрям и болотам, теперешняя дорога, в сопровождении большого гурта людей, показалась даже в высшей степени интересной. Ни о каких преследованиях, ни о каких опасностях она и не думала, а об одном лишь мечтала: что в монастыре можно будет наверно разузнать, где гуляют украинские загоны, как к ним добраться, а вместе с ними до батька Богдана, и до его дорогой семьи, и до... Господи, как она стосковалась за ними, и за панной Ганной, и за подругами – Катруней, Оленкой, с которыми она так давно разлучилась, – да еще в какую минуту, не приведи бог и вспомнить, – которых оплакивала уже не раз и не надеялась больше увидеть, а они ведь наверное знают, где он... Ахметка... Олекса... Морозенко... он, любый, единый, богом ей данный!.. А что, если он убит? И у нее при одном бесформенном, каком то страшном предположении леденела кровь; но молодое сердце снова разогревало ее своей энергичной работой и навевало радужные надежды. "Нет, нет... – что то шептало ей, – он не погибнет; ты увидишь его, сияющего радостью, счастливого, прекрасного, покрытого славою... и сгоришь от восторга... от счастья..."
– Тут, братцы, и отдохнуть можно, – разбудил ее от мечтаний голос провожатого, – перебрели первый пояс болота; сюда уже никакая лядская собака не проберется. Пройдем теперь с полмили по сухому, а там снова болото, а за болотом непролазные чагарники да терны, а за ними еще третье болото, а там уж пойдет до самого монастыря непросветный бор.
Путники разлеглись по сухим местам молча, и только по тяжелому их дыханию да по прорывающимся легким стонам можно было заключить, как тяжел был этот переход и как он изнурил их силы. Прошло с полчаса времени. В лесу было совершенно тихо; закрытое пологом ветвей небо не просвечивало нигде; неподвижный воздух полон был удушливой влаги.
– Быть непременно дождю, – заметил наконец вслух дед, кряхтя и поворачиваясь на бок.
– Похоже, – отозвался хрипло сосед, – только пронеси господь хоть до завтра, а то беда: и не вылезешь! Тут и без того таким шляхом как ни торопись, а только к завтрашней ночи едва доберешься.
– Не приведи бог опоздать, – заговорил дед, – и батюшка сказывал, да и все гомонят, что завтра на всенощной будет там великое торжество и что со всех окрестностей собирается на него благочестивый люд, что и козачество даже будет.
– Так, так, это говорят верно... – вставил вожатый. – Только вот что мне в диковинку – какое это свято? Уж сколько лет мне доводилось бывать здесь, а в этот день свята не помню... Храм там на спаса, а чтоб теперь...
– Стало быть, есть, коли созывают, – рассудил дед, – может, и новое свято установили святые отцы за вызволение от панской неволи людей, от лядских кайданов края и от католиков да жидов нашей веры.
– А что думаешь, дид прав, – решил философски вожатый, – только стойте, братцы, тихо... кто то к нам подбирается.
Все приподнялись на локтях и насторожились. Упало сразу тревожное мертвое молчание.
Но в чуткой тишине обыкновенное ухо не различало никаких звуков, только обостренный слух передового мог уловить их.
– Идут... сюда пробираются, – сообщил он наконец решительно.
– Откуда? С какой стороны? – спросило несколько голосов. – Быть может, погоня?
– Какое там погоня! – успокоил вожатый встревоженных. – Вон с той стороны идут, от Лищинного... Должно быть, тоже в Хусты. Сюда им и путь... со многих хуторов и сел сходятся в этом месте тропинки... а за третьим болотом их еще больше... По моему, братцы, следует лищинян подождать, чтобы двинуться вместе.
Успокоенные объяснением вожака, все согласились обождать подходивших товарищей. Через полчаса уже ясно слышен был шелест шагов и хруст ломаемых ветвей.
– Кто пробирается? – окликнул их на приличном еще расстоянии вожатый.
– Свои, – ответил после некоторого молчания неуверенный голос.
– Кто свои? – повторил грознее вожак.
– Прочане с Лищинного, – ответил кто то смелее.
Куда?
– В Хусты, на свято!
– А! Так милости просим до гурту, – пригласил их успокоенный совершенно вожак, – мы тоже туда прямуем.
Вскоре из за кустов показались темные силуэты фигур и послышались вместе с тем скрип и скачки по неровной почве колес. Это всех озадачило.
Дед первый подошел к ним и, поздоровавшись, начал с любопытством осматривать, что бы такое тащили по болотам и непроходимым путям богомольцы?
– Что это у вас такое, добрые люди? – допрашивал он, ощупывая рукой длинные небольшие возы, или скорее дроги, закрытые плотно воловьими шкурами и увязанные бичевой.
– А разве, диду, не бачите? – ответили уклончиво прибывшие прочане.
– Возы, что ли? – недоумевал дед. – Только чудные, таких и не видывал от роду. А что же в них напаковано?
– Товар.
– Какой?
– Да... – запнулся передовой, – хай будет тарань.
– Чего же это тарань вы везете на свято?
– А чтобы освятили.
– Вот тебе на! – изумился еще больше дед. – Тарань – и святить! Да ведь рыба – чистое божие творение, ее и в пост можно есть. За ней какие грехи? Рыба, сказано – рыба. То свинина либо поросятина так нечистое, его нужно святить, а рыбу и святые едят.
– Ну, а теперь, диду, – засмеялся странно передовой лищинянин, – настали такие времена, что и тарань нужно святить.
– Да покажи хоть, какая это тарань? – сомневался дед, озадаченный и отчасти обиженный смехом. – Что то чересчур твердая.
– На добрые зубы как раз, – ответило несколько голосов и, приблизившись, стали вежливо отстранять от возов деда. – Теперь, дидуню, до свята рассматривать возов нельзя, а после освящения можете и себе, и своему хлопцу взять по тарани.
– Что ж, диду, – отозвался и вожатый, который тоже с селянами осматривал и ощупывал сомнительные возы. – Коли человек говорит, что не можно, так, стало быть, не следует, а даст бог, дождемся свята, так и посмотрим.
– Ну, ну, – согласился неохотно дед, раздумывая, что бы такое могло быть в этих возах.
Отдохнули еще немного сошедшиеся прочане и двинулись вместе в путь. Теперь по сухому и несколько возвышенному месту было совершенно удобно идти. В тяжелые возы запрягались все по сменам и к рассвету успели дотащить их до второго болота. Хотя и блеснуло солнце с утра, но густой и душный туман вскоре заволок его дымкой сгущавшихся облаков, которые начали со всех сторон подниматься на небе. Все боялись дождя и торопились, не щадя сил, перебраться через опасные места днем, чтоб поспеть хотя ранней ночью в монастырь.