Над городом между тем спустилась темная ночь. Блеснувшие сначала две три звездочки вскоре погасли, закрытые набежавшими клочьями туч; сквозь темную мглу, окутавшую город, вырезывались смутно тяжелые очертания башен, зубчатые стены, вершины остроконечных кровель костелов. Защищенные своими стенами и часовыми, обитатели нижнего города уже мирно спали; не видно было в местечке огней, даже фонарь над нижнею брамой висел незажженный, только из за верхней крепостной стены светились красноватым огнем два окна в замке. Было тихо. Изредка протяжно и уныло перекликались вартовые нижней стены с вартовыми верхней, да прорывался иногда где то тоскливый собачий вой.
– Что же нам так дарма стоять? – запротестовал тихо погоныч. – Распаковаться бы, а то, чего доброго...
– Да вон там шпиг проклятый бродит, – отозвался кто то из темноты, – уж мы его дурим, дурим, даем осматривать все одного и того же, а то и телеги ярмарчан, дак чертов лях все таки к нашим мажам прется.
– Допрется своего, подожди! – хихикнул кто то.
– А что, пан купец, – остановил подходящего к возам мещанина передовой, – заехать бы нам куда распаковаться, не то задохнется живность.
– В ратушин двор, вот сюда, – распахнул мещанин ворота, – здесь пока безопасно... вот только тот пес... да и полночь близко.
Но его тихую речь прервал неожиданно отчаянный вопль вратаря, раздавшийся среди возов и замерший в оборванном стоне. Крик этот заметили все таки ближайшие вартовые на нижней стене и, засуетившись, начали всматриваться в глухую тьму и учащенно перекликаться. Возы между тем въехали поспешно в закрытый двор ратуши.
Прошло еще несколько времени. Тишина стала мертвой. Мрак сгустился еще больше... даже силуэты стен и башен потеряли свои очертания.
Вдруг на стене у нижней брамы блеснул огонек и раздался крик вартового:
– Гей, до брамы!
К темной, слабо освещенной фигуре неслышно подошла другая... Фонарик сделал в воздухе какой то вольт и вместе с державшей его рукой вылетел из амбразуры вниз... Послышался глухой стук падения тяжелого тела... Приблизившийся второй часовой тоже почему то вскинул неестественно руками и опустился за зубцом стены... С поля приблизилось осторожно к браме несколько всадников, закутанных в кереи; обвязанные тряпьем копыта их коней не издавали даже на мосту никакого звука.
Из маленького окошечка над брамой послышался оклик.
– Как гасло?
– Полночь! Огонь! – ответили беззвучно двигавшиеся тени.
На остроконечной вершине ратуши пробило звонко и отчетливо двадцать четыре удара.
Когда подводы въехали на двор ратуши и ворота торопливо закрылись за ними, то фурщики и погонычи бросились поспешно к возам разбрасывать сено и снимать с кошей набитые соломой и половой мешки.
– Эй, живей, хлопцы! – командовал и суетился передовой фурщик. – Не задохся бы, храни господи, наш провиант.
– Едва убо не прияхом смерти! – поднялась в это время из первого воза целая копна и, отряхиваясь ногами и руками от клочьев сена, начала фыркать и отплевываться. – А чтоб тебе всякой нечисти в нос и в рот! Поналезло этого проклятого сена, как волу какому нибудь в утробу!
– Сычу то, конечно, сено не в смак, – засмеялся передовой, – ему бы мясца лучше.
– А ну его, – отхаркивалась колоссальная фигура, – теперь бы мокрухи впору, чтобы прочистить от сенной трухи горло. Жажду! – пустил он октавой.
– Есть, есть, паны лыцари, – отозвался кто то в темноте, – тут и барыло, и кухли.
– Вот спасибо! – воскликнул обрадованный козак и поспешил на голос к барылу.
– Только по одному кухлю, не больше, – раздался в темноте голос передового Хмары.
На других возах сено тоже зашевелилось и начало подыматься само собой; с некоторых возов стали выскакивать без посторонней помощи тяжелые мешки... Происходило что то сверхъестественное, могущее нагнать на каждого не посвященного в тайну зрителя смертельный ужас; но фурщики ничуть не дивились этому чуду, а приветствовали радостными восклицаниями каждый оживающий воз, каждый соскочивший куль.
– Ага, и очерет зашевелился! А вот и лантухи поднялись, и полова посыпалась без ветру! – слышались тихие замечания.
– Это, братцы, Гонывитер так зевнул, – засмеялся кто то, – гляди, словно вихрем закружил сенную труху.
– Ачхи! – раздалось в это время гомерическое чиханье, и над возом показалась огромная всклокоченная голова. – Ну его к нечистой матери с такой ездой... – поднялась с этими словами плечистая фигура и, потянувшись, расправила свои плечи так, что целые кипы соломы повалились с них, и произнесла мрачно: – Горилки!
Погонычи подбегали между тем к каждому опроставшемуся козаку и, помогши ему оправиться, подводили к барылу. То там, то сям воздвигались тени и направлялись к тому же пункту.
– А что, не задохся ли, Дуля? Добре ли выспался, Квач? Как лежалось, Роззява? – раздавались везде тихо приветствия. В темноте все явственнее и чаще стали слышаться бряцанье оружия, остроумные замечания, шутки и сдержанный смех.
– А что, братцы, – обратился наконец передовой к собравшейся у бочонка порядочной уже кучке козаков, – живы ль да здоровы все родычи гарбузовы?
– Да, кажись, все, Хмара! – начали оглядываться и считать друг друга темные силуэты.
– И подкрепились, во славу божию, – пробасил Сыч, – так что довлело бы помахать теперь и руками, а то словно онемели от долгой лежни.
В это время к козакам подбежал молодой погоныч и объявил испуганным голосом, что двое козаков умерло.
– Как? Кто? – всколыхнулась тревожно толпа.
– Крюк и Косонога. Я их толкал, толкал, – холодные лежат, как колоды.
– Где, покажи? – бросился было Сыч, а за ним и остальные к указанному погонычем возу, но в это время к Хмаре торопливо подошла какая то фигура в керее, прошмыгнувшая незаметно в ворота, и начала ему нашептывать что то на ухо.
Козаки приостановились.
– Так уже спокойно на нижней стене? – спросил тихо Хмара, когда фигура замолчала.
– Хоть тура гоняй! Есть свой и на верхней! – ответил пришедший и, затесавшись в толпу, стал таинственно передавать то тому, то другому какие то распоряжения.
– Слушай, Сыч, – отвел Хмара атлета козака в сторону, – на тебя возлагает атаман наиважнейшую справу: отбери ты человек пять шесть завзятцев да и ступай.