– Ишь как печет его! – нагнулся Чарнота к Кривоносу, поглядывая на Чарнецкого, который то бледнел, то зеленел.
– Я бы его не так попек, – прорычал свирепо Кривонос, бросая в сторону Чарнецкого полный ярости взгляд.
– И за славное войско польское! – продолжал снова Богдан, наполняя кубок. – Правда, наделало оно нам немало хлопот, ну, да что вспоминать... Все хорошо, что хорошо кончается!
– Виват! Виват! – подхватили кругом козаки, чокаясь с Чарнецким кубками.
– Благодарю вас, панове, за лестное мнение о ясновельможном региментаре и обо мне, – поднялся надменно Чарнецкий, едва сдерживая душившую его злобу. – Правда, в эту несчастную для нас битву вы еще не могли убедиться в нашей доблести, но, быть может, судьба предоставит нам случай показать вам, что мы недаром слушали ваши хвалы!
Среди козаков пробежал какой то глухой рокот.
– Еще бы, еще бы! – вскрикнул шумно Хмельницкий. – Беллона ведь женщина, вельможный пане, и коханцев своих меняет не раз... Да и что ж это была за битва? Жарт лыцарский, ей богу, не больше!
Чарнецкий вспыхнул и хотел было что то ответить, но Хмельницкий продолжал дальше:
– Да, вот я забыл вельможному пану сказать: тут татары принесли какое то письмо... к коронному гетману, что ли, посылало его панство? Разорвали голомозые и мне притащили, так, я думаю, может, вельможный пан передаст его назад молодому полководцу герою, – подал он Чарнецкому разорванное письмо. – Что ж оно будет у меня тут даром лежать?
Молча взглянул Чарнецкий на письмо, и все лицо его покрылось смертельною бледностью.
LXV
Прошел день, но ни Богдан, ни другой кто из козацких старшин не подымал с Чарнецким никаких разговоров о перемирии. Его угощали, окружали возвышенным почетом, даже, к изумлению самого Чарнецкого, допустили свободно расхаживать по всему лагерю, – словом, обращались с ним, как с почетным гостем, но отнюдь не как с послом.
Между тем для Чарнецкого после вчерашнего происшествия с письмом не оставалось уже никакого сомнения в безнадежности положения польского войска. Письмо к гетманам перехвачено; другого гонца нет никакой возможности послать, так как лагерь оцеплен козацкими войсками со всех сторон. Не получая никаких известий, гетманы подумают, что войска углубились к самой Сечи, а тем временем припасы здесь выйдут, лошади станут падать, воды нет, а прорваться невозможно. Каждый день только близит их к гибели... "Выбирать нельзя и не из чего, – повторял сам себе несколько раз Чарнецкий, обдумывая положение своего войска, – придется или согласиться на условия, предложенные подлым холопом, или умереть. Но умирать из за этого хамья, геройство показывать перед рабами? Нет, это уж слишком! Лучше уступить им, а соединившись потом с гетманами, отплатить за все это в сто тысяч крат!" И так как Богдан не делал решительно никаких намеков на переговоры, то Чарнецкий решился в последний раз подавить свою шляхетскую гордость и заговорить самому о перемирии.
На следующее утро, когда Богдан сидел в своей палатке с Кречовским, Богуном и Кривоносом, козачок, приставленный к Чарнецкому, вошел и доложил, что пан посол польский желает говорить с гетманом о войсковых делах.
– Ишь, – усмехнулся едко Богдан, – знать, допекло до живого ненавистника нашего, коли он сам идет просить мира у подлого козака!
И, обернувшись к джуре, он прибавил:
– Скажи, что мы ждем пана посла, да приказать просить сюда всю генеральную старшину.
– Так то, – заметил и Кречовский, – уж, верно, никогда не думал вельможный пан Чарнецкий, что доживет до такого дня. Вот и откликнулись кошке мышиные слезки.
Но Кривонос не произнес ни слова, а только молча потупил свои злобные глаза.
Когда Чарнецкий вошел в палатку, Богдан уже сидел, окруженный всеми своими сподвижниками. Лицо его было гордо и сурово, в руке он держал украшенную каменьями булаву. Это уже был не прежний радушный хозяин, – это был победитель, принимавший побежденного врага.
Чарнецкий окинул взором все собрание и, сделавши несколько шагов, остановился.
В одно мгновенье весь ужас этой картины встал перед его глазами: он, вельможный шляхтич, рыцарь, прославившийся в стольких победах, гордый своими славными предками, – просит мира у подлого хамья, у своих конюхов, поваров, псарей, которых он сам запарывал, которых... которых... Судорожная спазма сжала его горло... Несколько мгновений Чарнецкий не мог произнести ни одного слова... Наконец он сделал над собою страшное усилие и заговорил сухо и отрывисто:
– Гнусная измена довела нас до... до... истощения... гонец наш перехвачен... мы отрезаны от помощи... положение наше почти безнадежно... Этого не к чему скрывать. Вы это знаете сами. А потому я спрашиваю вас от лица ясновельможного региментаря: что угодно потребовать от нашего войска? Мы постараемся выполнить ваши требования, если только они не окажутся слишком тяжелыми и оскорбительными, потому что в противном случае у нас все таки остается еще один исход...
Несколько мгновений все молчали, и вот заговорил Хмельницкий. В голосе его теперь явно звучали ненависть и презрение.
– Правду сказать, – начал он, смеривая надменную фигуру Чарнецкого гордым взглядом, – мне нет никакой необходимости делать вам какие либо уступки. Что же с того, что вы проиграли битву и валите всю вину на какую то измену? Должны ли мы из за этого быть снисходительными к вам? Клянусь моей совестью, нет: этому не учили нас наши общие полководцы, да и пан полковник соглашался в этом с ними всегда! Толковать же с вами о наших делах мы не можем, так как у вас нет в лагере ни сенатора, ни уполномоченного, которому мы могли бы объяснить, что принудило нас поднять оружие. А снизошел я к вашему желанию войти с нами в переговоры только потому, что мне жаль вас, вельможные паны.
Губы Хмельницкого искривились змеиною улыбкой; Чарнецкий вспыхнул, но не проронил ни слова.
– Мне вашей крови не нужно, – продолжал снисходительным тоном Богдан, – отдайте мне ваши пушки, боевой припас и знамена и идите себе спокойно домой.
– Знамена?! – вскрикнул невольно Чарнецкий и затем прибавил глухим, упавшим голосом: – Нет... это невозможно... никогда!..