– Смотрите, – шепнул ротмистр полковнику, направляя своего коня в сторону доносившегося шума. – А ведь это рабочий день.
Проскакав небольшую часть улицы, всадники повернули за угол, и глазам их представилось прелюбопытное зрелище. Толпа из двадцати тридцати душ крестьян окружила отвратительного нищего. У нищего не было правой руки и левой ноги; один глаз был выколот, и вместо него зияла на лице какая то страшная красная впадина; синие рубцы покрывали шелудивую голову; подле калеки валялись на земле костыли, а рядом с ним сидел небольшой белоголовый мальчик, очевидно, его поводырь. Изувеченный о чем то горячо говорил крестьянам, размахивая единственною уцелевшею рукой; вспыхивающие то там, то сям грозные восклицания показывали, что речь его производила впечатление на окружающих.
– Высыпался, – говорю вам, – хмель из мешка! – явственно донесся до всадника резкий голос нищего. Но больше им не удалось ничего услышать: появление всадников произвело какое то магическое действие: в одно мгновенье не стало поселян; перескочив через плетни и перелазы, они словно провалились неизвестно куда. На месте остались только нищий, да мальчик, да какой то смуглый поселянин, и старый дед.
Пан ротмистр и полковник подъехали к оставшейся группе.
– Отчего вы так разбежались все? – спросил приветливо полковник. – Мы вам, люди добрые, не думали делать зла.
Смуглый поселянин взглянул на него исподлобья и ответил коротко:
– Мы никуда не бежали.
– Ты остроумен, мой друг, – улыбнулся полковник на ответ крестьянина, глядевшего на него угрюмым, мрачным взглядом. – Я спрашиваю, где делись остальные?
– А кто их знает! – ответил опять также сурово крестьянин.
Полковник перевел свой взгляд на деда, думая получить от него какое нибудь разъяснение этому непонятному бегству, но тот так отчаянно замотал головой, показывая на свои уши, что полковник понял сразу, что здесь уж он не выудит никакого ответа.
– Странно мне только одно, – улыбнулся он умною и тонкою улыбкой, – коли ты так глух, старина, то к чему же тревожил ты свои старые кости?
– Старец божий, – вмешался поспешно в разговор нищий, – он у нас уже как малое дитя: хоть ничего и не слышит, а где народ, там и он, там ему веселее.
– А, вот оно что! Однако скажи, приятель, кто это тебя так искрошил всего? – невольно содрогнулся полковник, рассматривая ужасный обрубок человека, полулежавший перед ним на земле.
– Пан коронный гетман, – улыбнулся ужасающею улыбкой нищий, – это он нам памятку дал, чтобы мы ходили по свету да об его грозной силе людям свидетельствовали.
– Бессмысленная, отвратительная жестокость! – произнес про себя полковник и обратился снова к калеке. – Так не можешь ли хоть ты сказать мне, почему это все разбежались, как овцы, при нашем появлении? Ведь у нас, кажись, нет волчьих клыков?
– День рабочий, у всякого своя работа, да тут еще и пан коронный гетман строго запретил всем собираться в кучи. Вот бедный люд, может, и подумал, что вы, не во гнев будь вашей милости, тоже из войска коронного гетмана, так и рассыпались, кто куда... всякому ведь своя шкура, хоть и плетьми латаная, дорого приходится... На что уж моя, без рукава и без холоши (половина брюк), а и то берегу. Оно, конечно, ослушиваться воли гетмана грех, да ведь кто не грешен? – юлил хитрый нищий. – Сидят они здесь в хуторе, словно в медвежьей норе, ничего не видят и не слышат, а человек божий, хоть и на одной ноге, а и там, и сям побывает, всяких разностей наслушается, а потом их людям и рассказывает. За что купил, за то и продает, а может, еще и милостыньку получит, потому что бедным людям занятно послушать его россказни.
– А о каком это хмеле, что высыпался из мешка, говорил ты? – перебил полковник хитрого нищего.
Как ни был тот изворотлив, но при этом вопросе единственный глаз его учащенно забегал по сторонам.
– Гм... это я про того, как его, – почесал он в затылке, – и не вспомнишь бесового сына! Вот с тех пор, как ударил пан эконом цепом по голове, всю память отшибло... Да, правду сказать, и смолоду доброй не была. Мать часто говорила: "Эй Хомо, Хомо, не хватает у тебя в голове одной клепки..." – частил нищий, придумывая, очевидно, ловкий изворот. – Так вот я ей, покойнице... Да вы это про того мужика, у которого хмель из мешка высыпался?.. Гм... глупый был мужик... – усмехнулся нищий. – Только что там вельможному пану мои побрехеньки слушать? Мелю им, что вздумается, да и сам не знаю, где начало, а где конец. Так вот...
– Пан полковник напрасно тратит время: здесь мы не добьемся ничего, – шепнул на ухо полковнику ротмистр, – да вот и наш отряд; советовал бы лучше продолжать путь.
– Пан ротмистр прав, – ответил задумчиво полковник и, тронувши коня шпорами, двинулся вперед.
– Милостыньку, милостыньку, пан ласкавый, пане добрый! – закричал нараспев нищий, протягивая свою руку.
Полковник обернулся и, бросив ему крупную серебряную монету, крикнул ласково: "За то, что ловко языком мелешь!"
Нищий повертел перед глазом монету и, злобно посмотревши вслед отъехавшим панам, проворчал глухо:
– Ну, ну... не подденешь, знаем мы вас! Да что там? С паршивого козла хоть шерсти клок!!
– Пан полковник спрашивал, о каком это хмеле говорил нищий? – обратился к полковнику ротмистр, когда они выехали из деревни.
– Да, мне кажется, что в этих словах заключался какой то особенный смысл.
– Совершенно верно. Хмелем они называют попросту Хмельницкого, писаря рейстрового войска, из за которого, собственно, и заварилась вся эта каша. А то, что он говорит, будто хмель высыпался из мешка, пожалуй, может значить, что он уже выступил из Запорожья{306}.
– Как, разве гетманы не имеют об этом точных известий? – быстро повернулся в седле полковник.
– Откуда? Здешнее население не выдаст его ни под какими пытками. Жолнеры наши боятся углубляться в степи... несколько отрядов было послано, но они до сих пор не вернулись...
– Но ведь это изумительное легкомыслие! – вскрикнул невольно полковник. – Следовательно, никто даже не знает ни сил Хмельницкого, ни его намерений?
– К нему относятся слишком легко... Правда, он отчасти запутывает всех своими письмами... Надо сказать пану полковнику, что это голова, каких мало.