– Вот это дело! – ударил рукой бандурист по бандуре, и она весело зазвенела.
– Молодец батька! Хвала! Слава ему! – вспыхнули оживленные крики.
– Ну, так и добре, – отозвался наконец молчавший все время Тетеря. Он с появлением Богдана понял, что его дело проиграно вконец, и не пробовал уже больше бороться против течения, а утешал лишь себя тем, что новые обстоятельства, быть может, откроют для него и новую лазейку.
– Эх, брате! – вздохнул Богдан. – Добре, да добро это только лишь на бумаге... Затем то мне и прибавил наияснейший круль: "Бессилен де я, как видишь сам, поддержать, укрепить свои наказы, а вы же сами воины и можете постоять, за свои права; вам их топчут насилием, гвалтом, так и вы защищайтесь таким же способом, ведь есть же у вас рушницы и сабли".
– О, правда! – вспыхнул Богун. – Маем рушницы и сабли, и клянусь господом богом, что дадим мы чертовскую им работу! Гей, козаки, товарищи, друзи, – крикнул он звонким голосом. – Бросим под ноги все домашние расчеты и споры и ударим все дружно на лютого ворога, да ударим так, чтоб сам сатана задрожал в пекле!
– Так! Ударим все, как один! – загремела толпа, и оживленные лица вспыхнули у всех решимостью, а глаза засверкали отвагой.
– Я знал, что низовцы сразу протянут на доброе, святое, общее дело свою могучую руку, – выпрямился и словно вырос Богдан; голос его окреп и звучал теперь властно. – Я везде разослал вестунов, чтоб оповестили мученику народу, что слушный час, час освобождения от египетского ига, настал, народ только и ждет этого клича... Ему один конец... Стон ведь и ужас стоят везде от ляшского ярма!
– В поход сейчас! – обнажил саблю Богун.
– В поход! Всем рушать! Веди нас! – заволновались все, забряцали оружием.
– Без помощи? – возразил Богдан.
– Ударим и разнесем! – поднял кулак Чарнота.
– И Москва, единоверная соседка, под боком, – вставил Бабий.
– Московское царство с Польшей мир заключило {304}, – заметил Богдан, – и вряд ли его нарушит; а Крым на Польшу зол: она ему вот третий год дани не платит, так он. за свое да с нами еще так ударит на ляхов, что любо... ведь татаре нас только и боятся... мы оберегаем добро нашего ворога, а коли мы их попросим на помощь... так они – "гаш галды"... Там у меня есть и приятели, и побратым даже – перекопский паша Тугай бей{305}.
– Неладно только что то... – почесали старики поседевшие уже чуприны. – Словно неловко: защищать идем веру с неверою.
– Не грех ли? – уставился глазами в землю бандурист и покачал задумчиво головой.
– И грех таки, и стыд подружить с бусурманом, – поднял горячо голос Тетеря, обрадовавшись, что поймался Богдан на плохом предложении. – Ведь его только впусти в родную землю, так он опоганит и церкви... и с нас сорвет польский гарач *.
– Что ты плетешь? – крикнул Богун на Тетерю. – Татарин хоть и нехрист, а слово держит почище католиков и поможет скрутить нам заклятого врага... Тут каждый лишний кулак за спасибо, а он что то крутит да вертит хвостом.
– Да и церквей наших он не тронет, – вставил Кривонос. – А христиане твои их отдают арендарям на хлевы.
* Гарач – дань (пол.).
– Орудуй, орудуй нами, Богдан! – завопили все.
– Сегодня, братья мои любые, думаю в Сечь, – просветлел и ободрился Богдан, – а завтра и в Крым; там оборудую всем я справу, а тогда с богом...
– Слава! Слава Богдану! – замахали шапками козаки.
– А мы тем временем запасемся оружием и припасами, – заметил отрезвившийся сразу Сулима.
– Вот вам ключи! – выступила вперед вдруг Настя, разгоревшаяся, что мак, с сверкающими агатом глазами. – За веру, за волю все нажитое добро отдаю... Берите его, славное лыцарство, на поживок!
– Вот так Настя! Сестра козачья! Орлица! – загалдели кругом восторженные голоса, а Сулима с Чарнотой бросились ее обнимать.
– Мы тоже все, что есть у нас, отдаем на святое дело, – начали сбрасывать с себя и серьги, и кораллы дивчата.
– Ну, и шути с дивчатами! – загорелся Богун. – Да коли у нас такие завзятые сестры, так я готов и с голыми кулаками ударить на врага, ей богу! Только скорей бы: чешутся руки!
– Орел! – обнял его растроганный Кривонос. – Вот и я таки дожил до пиру, – уж и напьюсь, уж и погуляю, и посчитаюсь кое с кем!
Начали обниматься козаки и с запорожцами, и с голотой, но это уже были не пьяные, дешевые объятия, а это было братанье на жизнь и на смерть, это было забвение и прощение всех взаимных обид и слитие душ во единый великий дух, окрылявшийся на спасение родины, на защиту веры, на бессмертную славу.
– Сроднимся все! Сольемся в одну реку и потопим врагов! – раздавались то там, то сям возгласы и разразились наконец общим единодушным криком: – К оружию, братья! До зброи! Веди нас, батько Богдане, всех на врагов. Ты наш атаман и вождь!
– Не сгинет Русь с таким батьком! – махал торбаном * Бабий.
– Нет ни у нас, ни на целом свете лучшего вождя, как наш Хмель! – надрывался Чарнота.
– Атаман! Атаман! – зашумели кругом разгоряченные головы, и поднялись шапки вверх.
– Что атаманом? – гаркнул Богун. – Гетманом пусть будет Богдан, гетманом и Запорожья, и всей Украйны.
* Торбан – музыкальный струнный инструмент.
– Да, звезды гаснут при солнце, – воскликнул вдруг и Тетеря, бросивши свою шапку под ноги Богдану, – кланяюсь нашему славному гетману, нашему атаману и вождю.
За шапкою Тетери полетели к ногам Богдана и шапки, и шлемы, и шлыки.
Смущенный стоял Богдан и молча кланялся во все стороны: неиспытанное волнение зажгло ему краской лицо; великое дело, вручаемое ему, подняло высоко его голову, необъятное чувство и страха за ответственность, и радости за доверие к нему, и воодушевления за благо народа наполнило грудь его священным трепетом и затруднило дыхание.
– Спасибо вам, товарищи, други верные, спасибо за честь и за славу, – наконец овладел он своим голосом, – но она чересчур велика, не по мне, есть постарше и подостойнее.
– Не ко времени теперь церемонии, друже, – протянул Богдану руку растроганный Кривонос, – сам знаешь, что ты только один можешь стать во главе такого великого дела, грех и позор даже подумать отказаться.
– Просим! Кланяемся! Богдану гетману слава!
Не выдержал Богдан такого напряжения, охвативших его пламенем чувств, и заплакал; на его вдохновленном отвагой и надеждой лице играла радостная улыбка, глаза сверкали гордым счастьем, а между тем из них неудержимо срывалась слеза за слезой.