– А как же вы, люди добрые, отходили нашего деда? – обратился Богдан к молодыце и ее спутнику и вдруг вскрикнул с изумлением. – Господи, да никак это Варька и Верныгора?!
– Ну, уж теперь не Вернигора, а Вернысолома; только ее все время и ворочал, – усмехнулся горько козак, посматривая на свою палку.
– Да идите вы сюда, поцелую я вас, – раскрыл широко свои объятия Богдан. – Рассказывайте толком, где и как перебирались вы с того света сюда?
После первых приветствий заговорил Вернигора.
– Да что там говорить, и слушать не стоит! Как это приютил ты нас, приносила нам баба старуха пищу... прошло дня три хорошо. Только смотрим, не пришла она раз, забыла ли, или помешал ей кто, или захворала – не знаю, только не пришла она, не пришла и на другой день. Голод, а выйти боимся. На третий день слышим шум, гам, крики: "Наезд!" Хотели было броситься помогать твоим защищаться, да некому было, все такая ведь каличь собралась! Одна была только Варька, так она сторожила нас! Прошло, так думаю, с полдня, из лесу приползло еще двое голодных насмерть. Слышим – тихо все стало. Прождали мы до вечера – тихо, и есть никто не несет. Ну, думаю, значит, не весело дело окончилось, а тут есть, знаешь, как хочется, что готов бы, кажется, сам себе руку изгрызть, вот мы и вылезли ползком, а там ты уже сам видел. Сначала кой как еще перебивались, то корову перепуганную поймаешь, то мешок пшеницы отыщешь. Вот и деда подобрали. Ничего, голова крепкая, вылечилась, а потом еще и нам советы давала. Только долго так нельзя было пробиваться: раз, что есть уже нечего было, а другое то, что Чаплинский на хутор дозорцев своих прислал, чуть чуть они было нас не слопали! Кто поднялся на ноги, на Сечь ушел, а мы, – как уже так бог дал, – перебрались в степь в один зимовник *. А там как услышали, что ты сюда вернулся да заварил кашу, то уже кто как мог, – кто на ногах, кто на карачках, – доплелись таки до Чигирина.
– Ай да друзи, ай да молодцы! – вскрикнул весело Богдан, хлопая козака по плечу. – Как раз в самое время и поспели. Ну, а что твой муж, Варька? – обратился он к женщине с суровым, мужским лицом.
– Умер, – ответила она коротко и мрачно.
– Что ж ты теперь?
– Пришла просить тебя, чтобы взял меня с собою.
– Нет, этого нельзя, теперь я еду на Запорожье. Оставайся у меня, Варька; ты оборонишь вместе с Ганной гнездо мое, покуда мы вернемся с Сечи, а тогда уже, бог даст, сольемся в одну реку!
Варька сурово посмотрела на Ганну; глаза последней глядели на нее с немым, но задушевным сочувствием. При виде этого грустного и глубокого взгляда, что то женское шевельнулось в ее огрубевшей уже душе, она помолчала с минуту и затем произнесла отрывисто:
– Ладно!
* Зимовник – хутор в степи.
– Ну, вот теперь и слава богу! – вскрикнул облегченно Богдан. – Теперь я буду совершенно спокоен за мое гнездо: Варька, да Ганна, да еще дед, так лучших воинов мне и не надо! Одначе, идемте, панове! Покажу я вам свою новую оселю, дед. Да еще дети не знают, надо и их порадовать!
Компания вся двинулась в нижнюю большую светлицу. Встреча детей с дедом была поистине трогательна: и старый, и' малый плакали от радости.
– Одного только нет, – прошептал дед, утирая глаза и гладя всех по головам. – Эх, Богдан, когда б ты видел, как он боронился. Очи горят, саблей машет, летает от одного к другому, так сам и рвется в огонь... Козацкая душа! И хотя б тебе в одном глазу страх! Обступили нас кругом, а он, малютка наш, кричит: "Не сдадимся, все ляжем!" Смотрят на него старые и набираются веры да храбрости. Как ангел божий летал среди нас... Эх! – махнул дед рукою и отер жестким рукавом глаза. – Был козачок вогнычок (огонек), да потух... – голос деда осекся.
Все как то грустно потупились кругом.
Между тем, несмотря на раннюю пору, на двор уже прибывал толпами народ. Он размещался и подле кухонь, и в сараях. День был теплый и светлый, словно весенний.
Закусивши хорошенько, Богдан сказал несколько слов деду, Вернигоре и Варьке и вышел вместе с ними и с Золотаренком во двор. Скоро вокруг деда и его товарищей собрались кучки народа; все о чем то таинственно шептались, кивали головами с восторгом и изумлением и торопливо сообщали что то другим.
Ганна же вместе с дивчатками и прислужницами начала приготовлять в большой светлице стол для приглашенных старшин. Она делала все как то лихорадочно и торопливо. Руки ее дрожали от волнения, а в голове вертелся неотвязно один и тот же вопрос: "Удастся или нет, удастся или нет?"
Все уже было готово; столы накрыты и установлены дорогой посудой. Уже и вина, и наливки, и меды, и запеканки были принесены из погребов, уже и в пекарнях покончили работы, а Ганна все еще ходила с нетерпением от одного стола к другому, то поправляя скатерть, то передвигая кубки, стараясь чем нибудь отвлечь себя от томящего ее ожидания.
Вдруг в комнату влетел стремглав Юрко и, крикнувши: "Ганно, Богун, Богун приехал!" – метнулся дальше. Вслед за криком ребенка дверь порывисто распахнулась, и в комнату вошел статный и мужественный красавец козак лет тридцати.
– Богун! – вскрикнула радостно Ганна, и по лицу ее разлился бледный румянец.
– Он, он, Ганно! – ответил с восторгом вошедший и, перекрестившись на образа, быстро подошел к девушке: – Ганно, сестра наша, опять ты с нами! – поцеловал он ее крепко в лицо. – Я знал, что ты вернешься, что ты не запрешь себя в холодных стенах, когда здесь начинается новая жизнь!
– Да, да... – заговорила, вспыхнувши, Ганна, – сегодняшний день...
– Знаю, – перебил ее Богун, – ох, душа моя горит, Ганна! Когда получил я от Богдана весть – земли не услышал под собою! Как на крыльях летел я сюда... А все кругом поднимается, шевелится, – говорил он оживленным, радостным голосом, – еще не знают что, а подымают голову, настораживаются и слушают, как конь по ветру, откуда шум летит!
– Господь нас услышал...
– Так, так! – продолжал воодушевленно Богун. – Но если бы ты видела все то, что мне пришлось видеть за это время, Ганна! Если б был камень, а не человек, то и он утопился бы в слезах! Ну, да что! Теперь все уж минуло! Мы уж их больше на посмешище ляхам не оставим! А как подумаю, Ганна, что настанет, – сердце вот так и рвется из груди!