Оксана, Катря, Олекса и дворовые дивчата суетились во дворе, устанавливая на столах огромные полумиски с нарезанными ломтями хлеба, оловянные стаканы, ложки, солонки и все, что нужно было для обеда.
Среди собравшихся нищих один только не принимал участия во всеобщих разговорах. Судя по внимательным взорам, которые он бросал по сторонам, можно было бы заподозрить его в каком нибудь злом умысле, кстати, и гигантская фигура незнакомца, почти закрытая всклокоченною бородой, с надвинутою на самые глаза шапкой, могла внушать большие опасения, но гигантский нищий, казалось, не имел никаких злостных намерений, – он держал себя весьма странно и несколько раз, отвернувшись от всех, утирал глаза рукавом.
– Дивчыно, как звать тебя? – обратился он, наконец, к Оксане, останавливаясь перед нею и опираясь руками на палку.
– Оксаной, – ответила та, смотря с изумлением на нищего и вслушиваясь в его глухой и неестественный голос.
Странный нищий давно уже обратил на себя ее внимание, тем более что Морозенко, она заметила это, видимо обрадовался его приходу и несколько раз шептался и переговаривался с ним.
– Так, так, – проговорил задумчиво нищий, покачивая грустно головой. – А выросла ты, дивчыно, и расцвела, как пышный мак!
– Разве вы знали меня? – изумилась Оксана.
– Мне ли не знать? Знал, знал.
– А я вас, дядьку, не помню.
– Да куда ж тебе, – маленькой была... А что, хорошо ли тебе здесь, у пана писаря?
– Хорошо, слава богу, – ответила Оксана, смотря с еще большим изумлением на странного нищего. – Любят, титочка любила, Ганна, ну, и другие там, –опустила она глаза и снова подняла.
– Ты, дивчыно, не дивись, – поспешил он успокоить ее. – Ведь я тебе почитай что родной, ведь я товарищ твоего батька.
– Батька? Так вы, быть может, знаете что нибудь о нем? – вскрикнула Оксана и хотела было расспросить неизвестного товарища, но голос бабы призвал ее.
Дивчына побежала поспешно, а нищий бросил в сторону ее удаляющейся стройной фигурки долгий и любовный взгляд.
Более знатные гости из старшины или вельможных соседей подъезжали на колымагах к рундуку{231} будынка.
В отделении господаря, в средней светлице и в свободной теперь комнате покойницы толпились именитые гости. Среди них в отдельной кучке таинственно беседовал о чем то пан Чаплинский со своим зятем Комаровским; все окружающие, очевидно, близкие люди, поляки, наклоняли и вытягивали головы, чтобы услышать интересные сообщения пана подстаросты, но среди шепота и недомолвок долетали до задних рядов только отрывочные фразы.
– Клянусь вам, панове, – только тихо, и лисица будет в капкане. Уже следы открыты. Гончих и доезжачих у нашего вельможного панства – не счесть... хвостом долго не ломанешь... и цап царап!.. Ха ха ха! Только дождемся сейма, а тогда... але тихо!
В господарском отделении Золотаренко вел между тем интимную беседу с Ганджой.
– Что то у вас тут деется? – говорил угрюмо Золотаренко, глядя в сторону.
– Да что, как видишь. Хозяйку похоронили... Обед справляем.
– Смерть, это что! Самый верный друг: не обманет. А вот сумно тут стало.
– Да чудной ты! Оттого то и сумно. Что ж, на похоронах плясать, что ли? Вот ты и ушкварь!
– Да я не о том, – тряхнул раздражительно головой Золотаренко, – а о новых порядках... ляхи какие то завелись... Богдан что то как будто...
– Стой! Что ты? – отступил Ганджа. – Никакого ляха, а батько, как есть батько. Ну, и какие ж теперь порядки? Известно какие, по завету, как след.
– Э, да что с тобой толковать! – махнул Золотаренко рукою с досадой и потом добавил торопливо: – Ну, а что про дела? Я ведь в отлучке был, доходила глухая чутка, а доподлинно не знаю, что нового, хорошего, да такого, чтобы чувствовала ладонь?
– А вот обещал, что торжественно объявит, може, сегодня, – улыбнулся Ганджа своею широкою, волчьей улыбкой.
В просторной девичьей светлице хлопотали уже с самого утра Ганна с бабой и другими помощницами; она резала хлеб, укладывала в миски пироги, разливала наливку и водку.
Елена, войдя в светлицу, слегка прищурила глаза, обвела всю комнату беглым взглядом и остановила их на Ганне. Ух, до чего опротивела ей эта тощая святоша! И почему это она до сих пор распоряжается здесь всем?
– Столы для старшины, панно Ганно, где расставлять? – спросила торопливо Оксана, вбегая в комнату.
– А где ж, голубка? Там вместе на ганке и возле дома в тени, – ответила Ганна, стоя на коленях возле большой сулеи наливки, которую она разливала в кувшины.
– Как это, и старшину, и вельможную шляхту посадить вместе с нищими и калеками? – спросила Елена, и в голосе ее послышался какой то насмешливый и пренебрежительный тон.
Ганна подняла голову и ответила сдержанно, хотя краска залила ей все лицо до самых ушей.
– У нас всегда так бывало.
– Мало ли чего ни бывало, да миновало, панно, – подчеркнула едва заметно Елена.
– Еще при жизни титочки я привыкла здесь всем распоряжаться сама, – ответила гордо Ганна, – и дядько доверялся мне во всем.
– Но ведь титочка, – Елена усмехнулась при этом слове, – умерла, а дядько, – подчеркнула она опять, – просил и меня показывать все звычаи, так как я выросла при варшавском дворе.
Ганна встала:
– Панна хочет сказать этим, – произнесла она глухим голосом, бледнея, как полотно, – что я здесь лишняя теперь, что она может распорядиться всем и сама.
– О нет! Ха ха ха!.. Сохрани, пресвятая дева! Бог с тобой, панно, – рассмеялась Елена своим звонким, серебристым смехом, – я не ищу отнять твою власть от лехов и коров!
– Не для коров и лехов прибыла я в Суботов, – заговорила Ганна прерывающимся голосом, отступая назад и обдавая Елену гордым взглядом своих расширившихся глаз. – Не расчет и не коварство привели меня сюда! Я бросила для семьи дядька единственного брата; я была матерью детям Богдана; я была дядьку другом щырым и верным...
– А я... – усмехнулась едко Елена, – стала татку коханою дочкой! – и, смерив Ганну холодным, торжествующим взглядом своих синих глаз, она гордо повернулась к дверям.
Во время разговора Ганны с Еленой Оксана едва удерживала свое негодование, но когда она заметила, что Елена, вся сияющая довольством, вышла горделиво из комнаты, а панна Ганна, бледная, едва сдерживающая слезы, направилась, шатаясь, к дверям сеней, она бросилась и сама опрометью из дома во двор, чтобы отыскать Морозенка и передать ему весь слышанный ею разговор.