Богдан ощущает, как горячая волна то поднимется к вискам и зажжет его щеки румянцем, то прихлынет к груди и разольется по ней майским теплом, то защекочет сладостно в сердце; он чувствует, что каждый фибр в нем дрожит и звучит под дыханием радости, как звучит Эолова арфа под дыханием ветра, и не может он заставить себя оторваться от этих сладостных впечатлений: они опьянили его со вчерашнего свидания с Марылькой, отогнали от глаз его сон, затуманили высокое чувство, навеянное ему королем, и теперь не дают собрать рассеянных мыслей.
А Оссолинский ведет речь об осторожностях, какими нужно окружить это великое дело; он советует даже не объявлять казакам привилегий до разрешения предстоящего сейма, так как слух о них может взбудоражить шляхетство и повредить в вопросах вооружения, собрания войск и войны.
– А после, когда вопросы эти будут утверждены, – забарабанил он пальцами по столу, – тогда не только оглашайте казакам эти привилеи, а говорите смело, что при верной их службе своему королю они заполучат еще гораздо большие...
– О ясный княже, – заметил Богдан, – да с нами вы всех сокрушите и создадите единую власть, а она одна лишь сможет поднять и правду; и силу, и славу... Но вот относительно привилеев, так тяжело скрывать от обиженных такую милость и радость, но если это необходимо pro bono publico (для общественного блага), – остановился он, подавленный назойливой мыслью. "Нужно переговорить непременно с ним про Марыльку, она так просила... Я поклялся отцу ее... ей... Нужно прямо сказать, только бы улучить минуту... а время идет..." – Да, так, если это необходимо, – спохватился он, – то все же следует сообщить хотя вернейшим из старшины: они не выдадут тайны, а ободрятся и ободрят других...
– Да, пожалуй, – протянул неуверенно Оссолинский. – Но во всяком случае... Сейм будет через три четыре месяца... при том же тут взаимные интересы... Хотя все таки скрытое дело – половина победы... Придется много поднять... нужно усилий и твердости, зоркого глаза, – как бы про себя произносил он отрывочно, жмуря глаза.
А Богдан в это время решал мучительный, неотвязный вопрос: отпустит ли к нему в семью Оссолинский Марыльку или удержит ее как corpus delicti (факт преступления) Чарнецкого для новых попыток возвратить похищенное им наследство? Марылька ведь говорила, что он эту мысль бросил, что оказалось ему не под силу тягаться с Чарнецким... "Ну, и слава богу, – это мое счастье... У меня спрятана записочка батька ее про клад, быть может, когда и найдем... Э, да что это все перед Марылькой? Она сама дороже всех сокровищ на свете: как расцвела, какая невиданная краса!.. Просилась, говорит, что тосковала по мне. Господи! Да неужели же? Нет, не то, не то!.. Она любит меня, как отца, как покровителя, а я ее?.. Ох, избави нас от лукавого и омой мою душу исопом...{217} и я ее, как отец... да и как не любить этого ангела? Покойнику ведь поклялся и любить, и лелеять, и защищать ее от напастей... А если не отпустит и снова придется расстаться, и расстаться, быть может, навеки?.. Так что же?" – попробовал было возразить себе Богдан, но сердце его сжалось томительной тоской;
– Да, – произнес решительно Оссолинский, ударивши рукою по столу, – нужно будет съездить самому и к императорам, переговорить и с Мазарини, да и Швецию как нибудь успокоить. Знаешь что, пане писаре генеральный, не поедем ли мы вместе в чужие края? Ты ведь там бывал и мне можешь быть в помощь.
Богдан вздрогнул с головы до ног и не нашелся сразу, что ответить: словно гром поразили его эти слова; они безжалостно, сразу обрезывали ему все надежды вырвать отсюда Марыльку, увезти в свою семью, видеть ее ежедневно, слышать ее серебристый смех и обаятельно ласковый голос, ловить улыбку. Да, со вчерашнего дня он уже свыкся с этою мечтой, пригрел ее у самого сердца – и вдруг в далекие страны, за моря, за горы и на какое время? А что станется без него здесь? "Нет, это возмутительное предложение, непомерная жертва и для чего? Для прихоти вельможной, чтоб его бес на рога поднял!" – мелькало у него раскаленными иглами в голове.
– Простите, ясный княже, – овладел наконец собой Богдан, – я так взволнован этим лестным для меня предложением, что не нахожу слов благодарности... ехать с княжьей милостью... быть полезным... да от этакой чести голова кружится...
– Спасибо, пане писарь, – оживился и повеселел Оссолинский, – так у меня, выходит, будет в дороге отменный товарищ... Мы, значит, так и распорядимся.
– Только вот кому бы поручить понаблюсти за казаками в Украйне, – раздумчиво заметил Богдан, – время то опасное... чтобы перед сеймом не выкинули штуки?
– Неужели же их не образумит Барабаш?
– Э, княже, куда ему! Он в общих войсковых справах прекрасно распорядится и порох нюхал не раз... но с палыводами он не знается... а они то, при скуке, и первые зачинщики жартов...
– Досадно, – пробурчал Оссолинский, заходив по кабинету, – а может быть, пан знает кого, кто имел бы там влияние?
– Знаю то я много и разумных голов, и рыцарей удалых, – улыбнулся Богдан, – да все то они чертовски завзяты, именно те палыводы, что в самое пекло полезут и беса за хвост вытащат... А чтоб они смирно сели, как бабы за прялку то вряд ли!.. Меня то до поры, до времени кое как слушали... а вот только что выехал – и догнал меня слух в дороге, будто кто то затевает новый бунт.
– Ой, ой! – даже закрыл уши канцлер. – Да ведь это поднимается целая буря!
– Знаю, ясный княже, – оттого то меня так это все и тревожит... Положим, не без того, что и прибрехали, – успокоил немного Хмельницкий, – а все таки какая либо пакость да есть...
– Так тебе, пане, никак нельзя ехать со мной... тебе нужно там быть и употребить все усилия, чтобы воздержать их от бесчинств; это особенно важно перед сеймом... Боже, как важно! – заволновался пан канцлер. – Если будет хоть какой либо повод от них к негодованию, подозрение падет на нас, что мы потворствуем, и провалятся все наши начинания... И будет ли через выходки этих нетерпеливых безумцев желанный исход? Ведь только конец дело венчает!
– О, как справедливы слова вашей княжьей милости, – отозвался сочувственно Богдан, – как ни жестока ко мне судьба относительно почестей, как ни наделяет она взамен большей радости тревогами, опасностями, борьбой, но перед долгом я не смею роптать, – вздохнул глубоко Богдан, боясь, чтобы не выдала его дрожавшая внутри радость...