– О том ему знать! – отозвался сидевший у окна, зажигая свой трут из люльки соседа.
– Само собой, – затянулся Богдан, – его дело... Мне только досадно бы было, коли б без меня прошло важное что либо, а то давай бог!
– Ну, а ты сам будешь кто? – спросил насмешливо дальний.
– Да я тоже... из одной степи! – замялся Богдан.
Собеседники многозначительно замолчали и только пыхтели люльками да по временам плевали под ноги.
Олекса вышел к коням.
– Ну, а что тут слыхать вообще? Лютуют паны? –начал снова Богдан.
– А вот пойди, казаче, куда либо в местечко или на ярмарку, так увидишь, – ответил после большой паузы сидевший у окна казак.
– А что?
– А то, что всюду ходят на костылях или ползают калеки, – заметил ближайший. – У всех у них отсечены правая рука и левая нога; это паны майструют так непокорных... Разве не знаешь?
– Дьяволы! – прошипел Богдан.
– То то! И они, и их потатчики! – буркнул дальний.
– А туда, к Жукам, – вставил ближайший казак, – все церкви на костелы поперестроили, а благочестивым людям отводят для службы божьей хлевы.
– Господи! Да что же это? – всплеснул даже руками Богдан. – И люди им, каторжным, не свернут шеи?
– Ждут батька... видишь!
Богдан в это мгновенье, забывши о своем намерении, готов был, казалось, броситься с этими удальцами на мучителей; но, вспомнив цель своей поездки, затревожился еще более, сознавая, что при таких обстоятельствах Кривонос не ограничится легким полеваньем, а бросится в самое пекло и наделает бед.
– Эх, не сидится мне! – встал он и размял свои члены. – Так бы и летел к побратыму! Что ж, проводите, меня, друзи?
– Чего не провести, – отозвался дальний угрюмо, – провести можно, мне и самому туда путь; только еще глухая ночь, темно, – можно потрафить и к дидьку в гости... Тут ведь надо пробираться не конно, а пеше, а в иных местах и на брюхе; так оно ловче будет при месяце.
– Так я прилягу возле коней, – покорился со вздохом Богдан. – А когда посветлеет, то разбужу тебя, товарищ, не сердись.
Было уже за полночь, когда Богдана разбудил голос его странного знакомого:
– А что, казаче, пора и в дорогу рушать!
Богдан быстро схватился на ноги и с изумлением осмотрел своего провожатого: одет он был более чем легко, на нем были всего закоченные по колени штаны, сорочка и легкие постолы. Проводник приказал Богдану также снять лишнюю одежду и оружие и следовать за ним. Это приказание не понравилось сотнику, тем более что проводник старался все таки не поворачиваться к нему лицом; но, заметивши, что и он не имеет на себе никакого оружия, Богдан решился исполнить его требование. Таким образом, сбросивши все лишнее и передавши его Олексе, Богдан отправился за своим проводником. На дворе царствовал какой то серый полусвет; хотя луна уже было взошла, но сплошные облака заволакивали все небо; при этом смутном свете трудно было различать окрестные предметы, но проводник, видимо, знал отлично дорогу. Богдан старался не отставать от него, хотя это оказывалось чрезвычайно трудным.
Дорога шла, казалось, нарочно по самым непроходимым местам. Вся почва представляла из себя топкое болото; ежеминутно из под ног Богдана выступала с тихим шипеньем вода; в некоторых же местах болото до того разжижалось, что идти по нем не было никакой возможности; тогда проводник начинал прыгать с кочки на кочку, покрикивая на Богдана:
– Гей, не отставай, не останавливайся, а то пойдешь к дидьку!
Такой способ передвижения страшно утомил Богдана, однако же остановиться действительно не было возможности; болото грозило ежеминутно засосать в свою тину всякого, вздумавшего, бы отдохнуть хоть минутку на нем. В самых непроходимых местах, когда Богдан думал, что им придется уже расстаться с жизнью, проводник вдруг нырял неожиданно в камыши, Богдан следовал за ним и там находил к своему удивлению грубо намощенную из камыша и лазы гатку. Путешествие тянулось уже больше часу; Богдан чувствовал, что изнемогает. Иногда ему казалось, что проводник умышленно колесит и снова возвращается на старое место; наконец, после двух часов такого ужасного пути им удалось достичь небольшого островка.
– Ну, ты подожди здесь немножко, – обратился к Богдану проводник, – за тобой придут, – и, не оборачиваясь к Богдану, он скрылся в густом лозняке, покрывавшем весь остров.
Богдан ничего не возразил; дотащившись до сухого места, он повалился в изнеможении на землю. Усталость превозмогла все его чувства; с полчаса лежал он так без мысли, без движенья, без воли... так прошел еще час, – никто не появлялся. Богдан приподнялся и осмотрелся: кругом не было ни души. Остров окружало жидкое, топкое болото, терявшееся в море обступивших его со всех сторон камышей. Сердце у Богдана заныло. Что это? Куда завел его провожатый? Уж не обманул ли он его, не бросил ли здесь на съеденье мошке и комарам?
Вот до чего дожился он, Богдан, что и казаки сторонятся его и считают предателем!
Богдан сел, подпер голову руками и тяжело задумался. Он не замечал, что разорванные тучи давно уже сметены были с лазурного неба, что солнце уже стояло в зените, осыпая и его, и золотистый камыш, и сочную зелень травы ярким, любовным лучом; он не обращал внимания, что жизнь вокруг него проснулась и заиграла стрекотаньем, чириканьем, криком, что над его головой проносились со свистом стаи чирков, куликов и бекасов, что высоко плыли ключом журавли, а еще выше парил широкими кругами орел, – все это скользило мимо, не оставляя никакого впечатления на его мрачной душе. Сознание, что ему не доверяют товарищи, что от него прячутся, считают его, быть может, изменником, предателем, обрушилось такою тяжестью на Богдана, что эн согнулся под ней и, сраженный обидой, тупо, без мысли лежал: все думы его, все тревоги, все интересы скомкались в хлам, и он чувствовал одну лишь неотвязную боль от незаслуженной обиды.
Время уже приближалось к полудню, когда за спиной Богдана послышались всплески воды и какая то возня в тине, сопровождаемая гомоном людских голосов; Богдан инстинктивно повернулся и увидел подходящего к нему друга Чарноту. За ним шло еще два каких то казака. При виде Чарноты у Богдана в груди вспыхнуло огнем чувство радости и заставило его сорваться с места; первое побуждение его было броситься к своему другу и обнять его горячо, но это движение подрезала едкая мысль, что, быть может, друг оттолкнет его, как предателя Иуду... и Богдан остановился в мучительной нерешительности.