— А мне что — ногу перебило?
Я приподымаю голову. Правая нога ниже колена распухла и замазана кровью. Раны на таком расстоянии не видно.
Маленькая, с туго закрученными вокруг головы черными косами девушка, должно быть, докторша, — наклонилась надо мной. Натирает живот чем-то холодным. Пахнет эфиром. Почему живот? Ага, от столбняка — с этого всегда начинают. В ее руках шприц — большой и блестящий. Я вижу, как медленно тает в нем мутная, неприятная жидкость. Ее вгоняют мне в живот, но это совсем не больно.
Докторша щупает ногу — зачем-то тянет ее. Фу-ты черт… Вырвать, что ли, хочет?
— Осторожней, черт вас возьми!
— Новокаин, — не подымая головы, говорит кому-то докторша и быстро-быстро маленькой ваткой смывает кровь с ноги.
— Запишите, Шура: средняя треть правой голени. Перелом. Огнестрельная, сквозная. Раны чистые. Потеря крови незначительная. Первичная обработка…
Круто поворачивается ко мне:
— Санрота?
— Санрота, — вставляет Гаркуша — он все тут же, не уходит.
— Пишите — санрота.
Она опять берет в руки шприц и четыре или пять раз подряд втыкает его в ногу ниже колена, деликатно оттягивая кожу. После этого я уже ничего не чувствую в ноге — даже когда маленьким, сверкающим ланцетом аккуратные пулевые дырочки превращаются в длинные, кровоточащие разрезы.
— Противостолбнячная сыворотка введена. Рассечение входного и выходного. Риванол. Иммобилизация — шиной Крамера.
Все это она говорит быстро и отрывисто, как заученный урок, и на меня не на ногу, а на меня — обращает внимание, только когда прямая, как палка, нога обмотана бинтами от пятки до таза.
— В госпитале гипс наложат. Страшного ничего. Месяца полтора-два отдохнете, а там опять… — И на лице ее — только сейчас я замечаю, какое оно утомленное, — появляется улыбка. — Следующий…
Меня снимают со стола.
В палатке — другой уже, поменьше — Гаркуша взбивает солому, раскладывает одеяла — оказывается, он их штук пять с собой привез.
— Спасибо, Гаркуша. Иди. Мне хорошо.
— Там под подушкой я фляжку положил. Чтоб не скучали.
— Спасибо, Гаркуша. Не беспокойся.
— Это командир взвода Лисагор передали. Чтоб нас вспоминал, сказал.
— Спасибо. Поблагодари его. Не забудь.
— Обязательно. — И потоптавшись еще вокруг меня: — Не холодно?
— Нисколько. Все хорошо. Иди, иди.
Он просовывает свою шершавую руку мне под одеяло и пожимает пальцы.
— А жар у вас все-таки есть. — И немного еще помявшись: — Ну, поправляйтесь… А кончится, еще привезем. Чтоб не скучно было.
И, весело подмигнув мне, уходит.
6
Госпиталь, в который я попадаю после медсанбата, — незавидный госпиталь. Маленький, тесный, бывшая школа. Лежат в коридорах прямо на соломе. Одеял не хватает, простынь тоже, халатов и тапочек нет. Мы долго лежим в приемной, ждем, когда натопят баню. Ругаемся на чем свет стоит. В машине намерзлись, повязки сбились — сто километров по ухабистой дороге, держась за борта, стиснув зубы — удовольствие ниже среднего.
Потом баня. В ней холодно, санитарок, чтоб обмыть нас, не хватает, в перевязочную очередь. Ходячие захватили лучшее белье, а мы, лежачие, лежим в рваных рубахах, засунув истории болезни под повязки. Опять ругаемся и ждем своей очереди на стол. Сквозь поминутно хлопающую дверь видно, как суетятся врачи в соседней комнате.
Раненых много, большинство из 64-й и 57-й армий, с той стороны кольца, с юга, с севера.
— Пять суток везли… Всю душу вытрясли… — ворчит кто-то в углу.
— Шоферов бы всех этих на передовую. Разжирели… Торопятся куда-то…
Это откуда-то уже из другого угла.
— И без курева все время… Там, говорят, получите. Дождешься…
— Повязка вся промокла к чертовой матери…
— Сестра, а, сестра… Двое суток не оправлялся… Дала бы утку…
Сестры сбились с ног, проходы завалены ранеными, коптилки от сквозняков поминутно гаснут.
В палату попадаю уже утром к завтраку. Маленькая, на пять человек, командирская. Санитары ставят носилки посреди комнаты.
— Где свободная койка?
— Вон туда, на место Варламова. Посмотри только, переменили ли простыни.
Раненые, завернувшись в одеяла, сидят на койках — хлебают что-то из глиняных мисочек. Один спит.
— Из какой армии?
— Шестьдесят второй.
— Не из тринадцатой гвардейской?
— Нет, сто восемьдесят четвертая.
Долговязый с раскосыми глазами парень, в коротких, чуть ниже колен кальсонах, подсаживается на мою койку
— Ну-ну, рассказывай, сосед… Как там? Взяли вы уже баки?
— Черта с два…
— А наших не передвинули, не знаешь? Говорили, что правее вас поставят.
— Пока нет. Правее — девяносто вторая…
Еще двое подсаживаются, держа миски в руках между колен. Один безногий, на костыле, с гвардейским значком на рубахе, востроглазый и вертлявый, другой угреватый, но красивый. Черноглазый и курчавый.
— Нога, что ли? — спросил безногий.
— Нога.
— Осколком, пулей?
— Пулей. Из пистолета…
— Из пистолета?..
— Из пистолета.
— Где же это ты умудрился?
— Чего ж тут умудряться? Выстрелил фриц, и все. На то им и оружие дают.
— Кость цела?
— Голень ниже колена перебита.
— Полтора месяца как из пушки, — говорит раскосый и ставит миску на окно. — Это если остеомиелита не будет
— Чего не будет?
— Остеомиелита. Это когда осколки в свищ лезут костяные. Тогда, пока все не вылезут, лежать будешь.
— А нерв задет? — спрашивает другой, похожий на грека.
— Черт его знает.
— Пальцы чувствуешь?
— Чувствую.
— А двигать можешь?
— Не пробовал.
— Попробуй.
— Как будто шевелятся.
— Твое счастье… У нас тут лежал один. Рана чепуховая — на десятый день зажила, а нерв повредило — радиальный на правой руке. Дали год отпуска — пока не восстановится.