— Я не пью.
— Не пьют только плохие люди.
— Я болен. Камни в желчном пузыре.
Оправдывался. Перед кем? Пусть она оправдывается. Я — следователь. Хоть иногда забываю об этом и должен напоминать себе. Вести следствие по законам приключенческого жанра: причина истерии, о чем говорил, кому, кто слышал, кто свидетель? И никаких эмоций. Я олицетворяю закон. Я прибор для выяснения истины. Петруня говорил: я машина для производства книг, я автомат для писания, бросьте в меня копеечку — и получите страницу чистой газированной прозы, впрочем, чистая газированная — колючая, резкая на вкус, Бермут такую недолюбливает, ему подавай с сиропчиком — малиновым, вишневым, апельсиновым, и я приспособился — с сиропчиком. Так говорил Ярослав Петруня, а я — следователь.
— Два года в театре уборщицей работала, только бы рядом с искусством, а ему судьба все на блюдечке поднесла, так он еще и не доволен. Ночь не давал мне спать, мелодрама, сцены раскаяния и прочее. Загубленный талант, пропащая жизнь, гений, которому не хватило характера реализоваться. Проклинал себя, машины, дачи, а утром чуть не целовал свою антрацитовую "Волгу". Какие вы, мужики, чудные. Как дети. И непостоянные. И в любви, и в жизни.
Я не слушал Маргариту. Я смотрел на ее стройные агатовые ноги (другого слова не подберу, сквозь загар — чистый белый цвет, цвет дорогого женского белья, цвет простыней, цвет… — господи, как душно в номере!), и кровь закипала во мне, от духоты, от зависти к Петруне.
У меня не было сил сдерживаться, я не владел собой, я взял ее на руки, Маргариту, с оголенными агатовыми ногами и американской сигаретой в руке, и понес в спальню. "Подождите, погашу сигарету", — спокойно сказала она… А через минуту сидела на чугунном поручне балкона, придерживая двумя пальцами правой руки полы распахнутого внизу платья, левой заботливо приглаживала след от оторванной пуговицы. Под балконом (совсем близко, люкс, второй этаж) шумел, суетился город, мужчины на улице поднимали головы и с нескрываемым интересом разглядывали Маргариту.
— И что они так ко мне липнут? На улице подходят: "Разрешите, девушка, познакомиться, вы напоминаете мне Брижит Бордо…" А глаза — уже в вырезе платья. "Вы что, знакомы с Брижит Бордо?" — спрашиваю. "Нет, видел в кино". "Ну и меня там ищите". А вообще за изнасилование — от семи до пятнадцати лет, сто семнадцатая статья, вы как следователь должны знать. Умойтесь холодной водой, это помогает, и идите к дежурной за иглой с ниткой, не могу же я в таком виде появиться на улице, общественность меня не поймет…
— Сто семидесятая статья… — прохрипел я.
Вот вам и рассудительный, исключительно положительный семьянин Самута! Сто семидесятая!.. В голове мутилось, комната слегка кружилась, и лишь залитый солнцем балкон и Маргарита на балконе, ее оголенные ноги — как два луча через порог — оставались неподвижными. Словно во сне, когда теряется логика слов, логика движений и вещей. Я стоял посреди комнаты как столб. В моем кабинете очень давно, когда я работал в мринской молодежной газете, редакция помещалась в старом домике, на краю пустыря, под окнами цвела сирень, а на пустыре мы играли в волейбол, называлось — в яме, теперь на том месте многоэтажный дом. Но это же не мое воспоминание, следователя Самуты, я никогда не работал в редакциях, в редакциях работал Ярослав Петруня, это воспоминание Ярослава Петруни, кто же я — на самом деле?! Ноги-лучи погасли, Маргарита отделилась от поручня и вошла в комнату. Она пробежала пальцами по уцелевшим пуговичкам и вдруг сняла с себя платье, легко, как косынку с головы, оставшись в белых в цветочек трусиках и таком же лифчике. Ни тени смущения или стыда не появилось на ее озабоченном, рассерженном лице:
— Что вы сделали с моим платьем? Как я выйду из номера? Завтра весь театр будет знать, что меня насиловали в гостинице. Где у вас утюг?
— Утюг в бытовой комнате, в конце коридора, в таком виде вам идти рискованно, а иголка с ниткой — в моем портфеле, старик Бермут предусмотрителен на все случаи жизни, в том числе — и на случай насилования юных девиц официальными лицами… — Движением фокусника Иван Иванович, да, это был он, извлек из портфеля пластмассовую коробочку с разноцветными нитками и иголкой, дорожный набор.
Не знаю, как Бермут оказался в номере, я не слышал, чтобы стукнула дверь или скрипнул паркет под ногами, — словно влетел через балкон. Маргарита невозмутимо пересекла гостиную, взяла нитки из рук Ивана Ивановича и села в кресло, вытянув ноги на полковра, — пришивать пуговицы. Держалась она так буднично, естественно, что мне стало неловко и я перестал пожирать глазами ее гибкое, загорелое тело, с белым пушком на животе, вокруг пупка.
— Значит, так, уважаемый. Что мы видим на данном этапе следствия? Бесследно исчез известный, заслуженный писатель, неизмеримая потеря для нашей национальной культуры и вообще, а в это время следователь Самута, вместо того чтобы сделать все для обнаружения пропавшего, в это самое время следователь Самута делает попытку изнасиловать чистую, как слеза, девушку, юное создание, многообещающую актрису Мринского областного театра, нашу надежду на культурном фронте и вообще… А падение ваше, товарищ Самута, началось с того момента, когда вы стали катить бочку на ветерана труда и заслуженного человека Ивана Ивановича Бермута. Бедная моя деточка, — Иван Иванович протянул руки к Маргарите, которая никак не реагировала на его монолог, молча пришивая пуговицу, — я не позволю тебя обижать. Одевайся, и мы немедленно обратимся к представителям власти. Многие за долгие годы моей жизни намеревались утопить Бермута, однако где они теперь, вы спросите, а Бермут живет!
— Я, конечно, могу заявить, что самозваный следователь…
— Я… я не самозванец! — истерично крикнул я, чувствуя, что, окончательно теряю контроль над своим разумом, и действительность становится гротескной. Прочтите начало романа!
— Я, конечно, могу заявить, что самозваный следователь пытался изнасиловать меня, — словно не слыша моих слов, продолжала Маргарита. — Если это необходимо для книги Ярослава Дмитриевича.