— Что я, каторжный? — удивился человек, и сознание его правоты загорелось у него даже в рубине.— Как это так "шляться"?! Довольно обидны ваши слова! Я хожу, как все люди.
При этом он посучил лакированными ногами по паркету.
Филипп Филиппович умолк, глаза его ушли в сторону. "Надо все-таки сдерживать себя",— подумал он. Подойдя к буфету, он одним духом выпил стакан воды.
— Отлично-с,— поспокойнее заговорил он,— дело не в словах. Итак, что говорит этот ваш прелестный домком?
— Что ж ему говорить? Да вы напрасно его прелестным ругаете. Он интересы защищает.
— Чьи интересы, позвольте осведомиться?
— Известно чьи. Трудового элемента.
Филипп Филиппович выкатил глаза.
— Почему вы — труженик?
— Да уж известно, не нэпман.
— Ну, ладно. Итак, что же ему нужно в защитах вашего революционного интереса?
— Известно что: прописать меня. Они говорят, где ж это видано, чтоб человек проживал непрописанным в Москве? Это раз. А самое главное — учетная карточка. Я дезертиром быть не желаю. Опять же союз, биржа…
— Позвольте узнать, по чему я вас пропишу? По этой скатерти? Или по своему паспорту? Ведь нужно же все-таки считаться с положением! Не забывайте, что вы… э… гм… вы ведь, так сказать, неожиданно появившееся существо, лабораторное…— Филипп Филиппович говорил все менее уверенно.
Человек победоносно молчал.
— Отлично-с. Что же, в конце концов, нужно, чтобы вас прописать и вообще устроить все по плану этого вашего домкома! Ведь у вас же нет ни имени, ни фамилии!
— Это вы несправедливо. Имя я себе совершенно спокойно могу избрать. Пропечатал в газете — и шабаш!
— Как же вам угодно именоваться?
Человек поправил галстух и ответил:
— Полиграф Полиграфович.
— Не валяйте дурака,— хмуро отозвался Филипп Филиппович,— я с вами серьезно говорю.
Язвительная усмешка искривила усишки человека.
— Чтой-то не пойму я,— заговорил он весело и осмысленно,— мне по матушке — нельзя, плевать — нельзя, а от вас только и слышу: "дурак" да "дурак". Видно, только профессорам разрешается ругаться в Ресефесере.
Филипп Филиппович налился кровью и, наполняя стакан водой, разбил его. Напившись из другого, подумал: "Еще немного, он меня учить станет, и будет совершенно прав. В руках уже не могу держать себя".
Он преувеличенно вежливо склонил стан и с железною твердостью произнес:
— Из-вините. У меня расстроены нервы. Ваше имя показалось мне странным. Где вы, интересно знать, откопали такое?
— Домком посоветовал. По календарю искали, какое тебе, говорят, я и выбрал.
— Ни в каком календаре ничего подобного быть не может.
— Довольно удивительно,— человек усмехнулся,— когда у вас в смотровой висит.
Филипп Филиппович, не вставая, откинулся к кнопке на обоях, и на звонок явилась Зина.
— Календарь из смотровой.
Протекла пауза. Когда Зина вернулась с календарем, Филипп Филиппович спросил:
— Где?
— Четвертого марта празднуется.
— Покажите… Гм… черт… В печку его, Зина, сейчас же!
Зина, испуганно тараща глаза, ушла с календарем, а человек покрутил укоризненно головой.
— Фамилию позвольте узнать.
— Фамилию я согласен наследственную принять.
— Как-с? Наследственную? Именно?
— Шариков.
* * *
В кабинете перед столом стоял председатель домкома Швондер в кожаной тужурке. Доктор Борменталь сидел в кресле. При этом на румяных от мороза щеках доктора (он только что вернулся) было столь же растерянное выражение, как и у Филиппа Филипповича.
— Как же писать? — нетерпеливо спросил он.
— Что же,— заговорил Швондер,— дело несложное. Пишите удостоверение, гражданин профессор. Что так, мол, и так, предъявитель сего действительно гражданин Шариков Полиграф Полиграфович, гм… зародившийся в вашей, мол, квартире…
Борменталь недоуменно шевельнулся в кресле, Филипп Филиппович дернул усом.
— Гм… вот черт… Глупее ничего себе и представить нельзя. Ничего он не зародился, а просто… ну, одним словом…
— Это ваше дело,— со спокойным злорадством молвил Швондер,— зародился или нет… В общем и целом, ведь вы делали опыт, профессор! Вы и создали гражданина Шарикова!
— И очень просто,— пролаял Шариков от книжного шкафа. Он вглядывался в галстух, отражавшийся в зеркальной бездне.
— Я бы очень просил вас,— огрызнулся Филипп Филиппович,— не вмешиваться в разговор! Вы напрасно говорите: "И очень просто",— это очень непросто.
— Как же мне не вмешиваться,— обидчиво забубнил Шариков, а Швондер немедленно его поддержал:
— Простите, профессор, гражданин Шариков совершенно прав. Это его право — участвовать в обсуждении его собственной участи, в особенности постольку, поскольку дело касается документов. Документ — самая важная вещь на свете.
В этот момент оглушительный трезвон над ухом оборвал разговор. Филипп Филиппович сказал в трубку: "Да!", покраснел и закричал:
— Попрошу не отрывать меня по пустякам! Вам какое дело? — и хлестко всадил трубку в рога.
Голубая радость разлилась по лицу Швондера.
Филипп Филиппович, багровея, прокричал:
— Одним словом, кончим это!
Он оторвал листок от блокнота и набросал несколько слов, затем раздраженно прочитал вслух:
— "Сим удостоверяю"… черт знает что такое… Гм… "предъявитель сего, человек, полученный при лабораторном опыте путем операции на головном мозгу, нуждается в документах"… черт!.. Да я вообще против получения этих идиотских документов!.. Подпись: "профессор Преображенский".
— Довольно странно, профессор,— обиделся Швондер,— как так документы вы называете идиотскими! Я не могу допустить пребывания в доме бездокументного жильца, да еще не взятого на воинский учет милицией. А вдруг война с империалистическими хищниками?
— Я воевать не пойду никуда,— вдруг хмуро гавкнул Шариков в шкаф.
Швондер оторопел, но быстро оправился и учтиво заметил Шарикову:
— Вы, гражданин Шариков, говорите в высшей степени несознательно. На воинский учет необходимо взяться.
— На учет возьмусь, а воевать — шиш с маслом,— неприязненно ответил Шариков, поправляя бант.
Настала очередь Швондера смутиться. Преображенский и злобно и тоскливо переглянулся с Борменталем: "Не угодно ли-с, мораль?" Борменталь многозначительно кивнул головой.
— Я тяжко раненный при операции,— хмуро подвывал Шариков,— меня вишь как отделали,— и он указал на голову. Поперек лба тянулся очень свежий операционный шрам.