В тревоге и смятении прошел целый день, так что об атаке лагеря Ромодановского вспомнили только на второй день после отъезда Дорошенко. Но Ромодановского уже не было на том месте, где он еще стоял третьего дня.
Узнав о тревоге в казацком лагере, о том, что Дорошенко уехал в Чигирин, Ромодановский оставил свое прежнее намерение отступать вглубь России, а круто повернув, направился быстрым маршем к Нежину. Известие об этом маневре Ромодановского окончательно убедило казаков в том, что к нему подоспели из Москвы сильные подмоги, и Многогрешный, вместо того, чтобы преследовать его, решил отступать вглубь Украины к Чернигову.
Напрасно восставали Мазепа, Гострый, Андрей и Марианна против такого решения, доказывая всю пагубность его, — никто их не слушал.
Началось поспешное отступление. Почти ежедневно посылал Многогрешный гонцов в Чигирин к Дорошенко, умоляя его поспешить к войску и привести с собой обещанные подмоги; но гонцы или вовсе не возвращались, или привозили самые неутешительные известия.
Говорили даже, что гетман от горя лишился ума. Подобные известия совершенно подрывали в казаках симпатии к Дорошенко, особенно возмущались всем этим суровые запорожцы.
Уже не раз слышал Мазепа недружелюбные замечания:
"Какой он гетман?" — "Бабий!" — "Того бы и Бруховецкий не сделал, чтобы от войска к жене ускакать". — "Бруховецкого прикончил, а сам испугался московской рати да к жене ушел!" Правда, при Мазепе эти разговоры сейчас же обрывались, но он чувствовал, что если Дорошенко не вернется сейчас же к войску, то погибнет его булава.
Между тем, к казакам пришло известие, что Ромодановский, окончив с Нежином, двинулся по их следам к Чернигову; это известие окончательно привело их в смущение. Начали поговаривать о том, чтобы завести с Ромодановским мирные переговоры. В некоторых частях войска, особенно среди бывших тайных приверженцев Бруховецкого, заговорили исподтишка и о том, что не мешало бы выбрать и гетмана, а то без него неудобно, мол, сноситься с Москвой.
Мазепа понял, что наступила решительная минута. Посоветовавшись с Гострым и Марианной, он решил сам броситься в Чигирин, употребить все свое влияние на гетмана и убедить его вернуться к войску; если бы Дорошенко вернулся, все могло бы измениться в один день. Мазепа сидел в своей палатке с Кочубеем, отдавая ему перед отъездом последние распоряжения, как вдруг торопливо вошел в шатер встревоженный Остап.
— Что случилось? Ромодановский? — произнес быстро Мазепа, заметив расстроенный вид казака.
— Беда, пане писарю, — ответил Остап, — пришло известие, что через степь перекинулась сильная татарская орда, много "ясыру" захватила, и боюсь, как бы... — Остап остановился, но Мазепе не нужно было договаривать. Бледный, как смерть, он быстро поднялся с места.
— Ты говоришь орда... через степь?
— Да, — ответил Остап, — шла на правый берег, не своим путем, а прямо через степь-Мазепа молчал; по лицу его видно было, что в душе его происходила страшная борьба...
— Слушай, друже, — заговорил он наконец каким-то глухим, угасшим голосом, обращаясь к Кочубею, — мне надо скакать к Дорошенко... Я не могу оставить так дел. Но тебя молю, возьми мою команду. Слуга мой знает дорогу, возьми с собой еще казаков и скачи туда на хутор, к Сычу... Там, ты знаешь, там моя невеста, голубка тихая, несчастная. Если жива, вези ее с собой сейчас в Чигирин, а если... если... сделай, что сможешь!
Страшное горе Мазепы и его необычайное присутствие духа тронули до глубины души Кочубея.
— Слушай, друже мой любый, — заговорил он, подымаясь с места и опуская свою руку на плечо Мазепы, — скачи ты на хутор, а я полечу в Чигирин: если гетман способен слушать человеческое слово, он выслушает и меня, а если нет, то и ты не сделаешь ничего.
Долго не соглашался Мазепа на предложение Кочубея, но друзьям все-таки удалось уговорить его.
— Хорошо, — согласился он наконец, — я полечу на хутор, и что бы там ни случилось, — минуты лишней не потеряю, а ты лети в Чигирин, — моли его, проси вернуться к войску!
Кочубей пообещал Мазепе исполнить все, о чем он просил его.
— Бери же с собою побольше казаков, — заметил он, — кто знает, что ожидает там тебя?
— Возьму, возьму, — согласился Мазепа.
— Пане писарю, — подошел к нему Остап, — я еду тоже с тобою, я не оставлю тебя.
Молча, но горячо сжал Мазепа руку верного казака и, не медля ни единой минуты, друзья отправились в путь: Кочубей полетел в Чигирин, а Мазепа с Остапом, Лободой и еще двумя десятками казаков — в степь.
Казаки не мчались, а летели: можно было подумать, что по следам их неслись какие-то мстительные фурии. Останавливались они только на самое необходимое время; по целым суткам люди не вставали с седел, павших от усталости лошадей заменяли другими, но никто не роптал на Мазепу за такую безумную скачку — все, до последнего слуги, сочувствовали своему господину и разделяли его тревогу.
Дней через десять такой езды казаки въехали, наконец, в открытую степь. Остап хорошо знал, где находился хутор Сыча, и потому отряд нашел сразу верное направление.
Чем больше уменьшалось расстояние, отделявшее Мазепу от хуторка, тем мучительнее замирало его сердце: через день, другой все разъяснится перед ним, и если... если... Но Мазепа с усилием гнал от себя эту страшную мысль, он хотел верить, что все окончится благополучно; что все это известие окажется только ложной тревогой, что сейчас же навстречу ему из беленькой, чистенькой хатки, потонувшей в вишневом саду, выскочит дорогая, нежно любимая Галина, и, обвивши его шею руками, замрет от счастья у него на груди. Но тайный голос шептал ему, что этому уже не бывать никогда!
На третий день утром, когда, по расчету Остапа, они должны были уже находиться недалеко от хутора, один из казаков, сопровождавших Мазепу, закричал громко, указывая рукою вперед:
— А гляньте, панове, не хутор ли это? Вон там что-то чернеет впереди.
— Чернеет? — повторил Мазепа и почувствовал, как от этого слова все похолодело у него в груди.
Лицо Остапа приняло также озабоченное выражение; не говоря ни слова, он пришпорил своего коня и понесся вместе с Мазепой вперед. Они помчались с такой быстротой, что ветер засвистел у них над ушами.