Я стоял возле него, с волнением следя за игрой, с большим волнением, чем если бы ставил сам. Но ведь это была и моя ставка. Он играл для меня. Для меня этот великодушный юноша рисковал своими последними деньгами.
Но я недолго томился неизвестностью. Вот он ставит и проигрывает — и ещё повышает ставку. Он занял моё место у стола, и вместе с местом к нему перешло и моё невезение. Почти каждую ставку сгребал крупье, пока наконец последняя монета не была поставлена на карту. Ещё немного — и вот она звякнула, падая в шкатулку.
— Идёмте, д'Отвиль! Идёмте отсюда! — шепнул я, наклоняясь к нему и беря его за руку.
— Во сколько вы оцените это? — спросил он банкомёта, не обращая на меня внимания.
И с этими словами он снял через голову золотую цепочку с часами.
Этого я и боялся, когда предлагал ему уйти. Я повторил свою просьбу, я молил его, но он не желал ничего слушать и торопил Чорли с ответом.
Чорли, видно, не любил тратить слов на ветер.
— Сто долларов за часы, — отрезал он, — и пятьдесят за цепочку.
— Великолепно! — воскликнул кто-то из игроков.
— Они же стоят вдвое больше, — пробормотал другой.
В огрубевших сердцах собравшихся здесь людей всё же сохранились человеческие чувства. Тот, кто проигрывает, не вешая головы, неизменно вызывает общее сочувствие, и возгласы, сопровождавшие каждый проигрыш юного креола, свидетельствовали о том, что все симпатии на его стороне.
— Правильно, часы и цепочка стоят значительно больше, — вмешался высокий человек с чёрными бакенбардами, сидевший в конце стола.
Внушительный и твёрдый тон, каким были сказаны эти слова, возымел своё действие.
— Разрешите, я ещё раз взгляну, — сказал Чорли, перегибаясь через стол к д'Отвилю, который сидел с часами в руке.
Д'Отвиль снова вручил часы шулеру, а тот, открыв крышку, внимательно осмотрел механизм. Это были изящные часы с цепочкой, какие обычно носят дамы. И стоили они, разумеется, много больше той суммы, что предложил за них Чорли, хотя торговец свининой придерживался на этот счёт иного мнения.
— Сто пятьдесят долларов — немалые деньги, — протянул он. — Шутка сказать — сто пятьдесят долларов! Я, правда, мало что смыслю в таких финтифлюшках, но мне сдаётся, полтораста долларов — красная цена за часы с цепкой.
— Вздор! — закричали несколько человек. — Одни часы стоят никак не меньше двухсот. Взгляните на камни!
Чорли положил конец пререканиям.
— Вот что! — сказал он. — Не думаю, чтобы часы стоили больше того, что я за них назначил, сударь, но поскольку вы хотите отыграться, пусть будет двести за часы и цепочку. Это вас устраивает?
— Мечите! — кратко ответил пылкий креол; он выхватил часы из рук Чорли и поставил их на одну из карт.
Дёшево обошлись часы Чорли.
Он открыл с полдюжины карт, и часы перешли к нему.
— А во сколько вы оцените это?
Д'Отвиль снял с пальца перстень и протянул его Чорли, который так и впился глазами в брильянт.
Я снова попробовал вмешаться, но д'Отвиль опять не стал меня слушать. Нечего было и пытаться обуздать пламенного креола.
Перстень был алмазный, вернее — в филигранную золотую оправу было вделано несколько брильянтов. Так же как часы, кольцо походило на те, что носят дамы, и я расслышал, как перешёптывались остряки: "У молодого повесы, видать, богатая зазноба!", "Спустит этот — другой подарят", и так далее и тому подобное.
Перстень был, вероятно, ценный, потому что Чорли после внимательного осмотра предложил посчитать его в четыреста долларов. Высокий человек с чёрными бакенбардами опять вступился и заявил, что он стоит все пятьсот. Его поддержали игроки, и банкомёт в конце концов согласился дать за кольцо эту сумму.
— Прикажете выдать фишками? — спросил он д'Отвиля. — Или поставите всю сумму сразу?
— Сразу! — последовал ответ.
— Нет, нет! — раздались голоса доброжелателей д'Отвиля.
— Сразу! — решительно повторил д'Отвиль. — Поставьте перстень на туза.
— Как вам будет угодно, сударь, — невозмутимо ответил Чорли, возвращая перстень владельцу.
Д'Отвиль взял перстень в свою тонкую белую руку и положил на середину облюбованной карты. Это была единственная ставка. Другие игроки бросили игру — каждому любопытно было увидеть, чем кончится этот поединок. Чорли начал метать. Каждую карту ожидали с лихорадочным волнением, и когда из коробки показывался край туза, двойки или тройки с широким белым полем, напряжение достигало высшего предела.
Прошло немало времени, прежде чем наконец вышли два туза, словно при такой крупной сумме игра должна была длиться вдвое больше, чем обычно.
Но вот исход решён. Вслед за часами и перстень перешёл к Чорли.
Я схватил д'Отвиля за руку и потащил его к выходу. На этот раз он беспрекословно последовал за мной — у него не осталось ничего, ровно ничего, что бы поставить на карту.
— Ах, не всё ли равно! — беспечно бросил креол, выходя из зала. — Впрочем, нет, — спохватился он и добавил уже совсем другим тоном: — Нет, не всё равно! Вам и Авроре это не всё равно!
Глава LVIII. НАПРАСНАЯ НАДЕЖДА
Как приятно было вырваться из душного зала на свежий воздух, увидеть над собой ночное небо и мягкое сияние луны! Вернее, было бы приятно при иных обстоятельствах, но сейчас самая роскошная южная ночь и самая восхитительная природа не произвели бы на меня никакого впечатления.
Мой спутник, казалось, разделял моё чувство. Слова утешения, которые он говорил мне, смягчали мою душевную боль; я знал, что они идут от чистого сердца. Тому доказательством были его поступки.
Ночь и вправду была чудесная. Светлый диск луны то исчезал, то снова показывался из-за пушистых облачков, разбросанных по тёмно-синему небу Луизианы, лёгкий ветерок резвился на затихших улицах города. Чудесная ночь, но слишком мягкая, слишком идиллическая. Мне больше пришлась бы по душе гроза. Как радовался бы я чёрным тучам, огненной молнии, грохочущим в небе раскатам грома! Как радовался бы завыванию ветра, барабанной дроби дождя! Ураган был бы сродни бушевавшей в моей душе буре.
До отеля было всего несколько шагов, но мы прошли мимо. Куда лучше думать и беседовать на свежем воздухе. Ни я, ни мой спутник не помышляли о сне, поэтому, снова миновав окраину города, мы машинально направились в сторону болот.