Одной из первых неожиданностей, поразивших меня, можно сказать, ещё на пороге моей жизни за океаном, было открытие, что я ни на что не годен. Я мог сослаться на свой аттестат и сказать: "Вот доказательства моей учёности — я удостоен высшей награды в колледже". Но на что он мог мне пригодиться? Те отвлечённые науки, которым меня учили, не имели никакого применения в реальной жизни. Моя логика была просто болтовнёй попугая. Моя классическая учёность лишь загромождала мою память. И я был так же плохо подготовлен к жизненной борьбе, к труду на благо своему ближнему и самому себе, как если бы изучал китайские иероглифы.
А вы, бездарные учителя, пичкавшие меня синтаксисом и стихосложением, — вы, конечно, назвали бы меня неблагодарным, если бы я высказал вам всё возмущение и презрение, которое охватило меня, когда я оглянулся назад и убедился, что десять лет жизни, проведённых под вашей опекой, пропали для меня даром, что я глубоко заблуждался, считая себя образованным человеком, а на самом деле ровно ничего не знаю.
Итак, с некоторым запасом денег в кармане и очень небольшим запасом знаний в голове я бродил по улицам Нового Орлеана, удивлённо озираясь вокруг.
Но вот прошло полгода, а я ходил по тем же улицам уже почти без денег в кармане, но зато изрядно пополнив запас своих знаний. За эти шесть месяцев я приобрёл значительно больший жизненный опыт, чем за последние шесть лет моей жизни.
Этот опыт обошёлся мне недёшево. Взятые мною в дорогу деньги быстро исчезли в водовороте ресторанов, театров, маскарадов и "квартеронских балов". Немалую долю я оставил и в том банке, который называется "фараоном" и не выплачивает вкладчикам ни капитала, ни процентов.
Я даже боялся подсчитать все мои расходы. Но в конце концов я пересилил себя и подвёл итог. Оказалось, что после оплаты счёта в гостинице у меня остаётся ровно двадцать пять долларов! На двадцать пять долларов я должен был жить, пока напишу домой и получу ответ, то есть не меньше трёх месяцев, — ведь это было в ту пору, когда ещё не знали больших океанских пароходов.
Полгода я храбро грешил. Теперь я был полон раскаяния и хотел исправиться. Я даже охотно поступил бы на службу. Но вся моя школьная премудрость, которая не помогла мне сберечь кошелёк, была теперь бессильна пополнить его вновь. Во всём этом кипучем городе я не мог найти занятия, к которому был бы пригоден.
Без друзей, приунывший, немного пресыщенный и довольно сильно обеспокоенный своим ближайшим будущим, я слонялся по улицам. С каждым днём у меня оставалось все меньше знакомых. Я не встречал их больше в увеселительных заведениях, где они обычно собирались. Куда же они пропали?
В их исчезновении не было ничего таинственного. Наступила середина июня, стояла изнурительная жара, и с каждым днём ртуть в градуснике поднималась всё выше. Температура доходила до 100 градусов по Фаренгейту. Через неделю-другую можно было ожидать ежегодного, хотя и нежеланного, гостя, по прозвищу Жёлтый Джек, которого одинаково боялись и старый и малый. Страх перед жёлтой лихорадкой выгонял всё высшее общество из Нового Орлеана, и оно, подобно перелётным птицам, устремлялось на север.
Я не храбрее других. У меня не было никакого желания познакомиться с этим страшным болотным дьяволом, и я считал, что мне тоже лучше убраться подобру-поздорову. Для этого стоило только сесть на пароход и отправиться вверх по течению, в один из городов, куда не проникает тропическая малярия.
В то время одним из самых привлекательных северных городов считался Сент-Луис, и я надумал отправиться туда, хотя и не имел представления, на что буду там существовать, так как моих средств хватало ровно на дорогу.
Сказав себе, однако, что из двух зол надо выбирать меньшее, я твёрдо решил ехать в Сент-Луис. Итак, я собрал свои пожитки и поднялся на борт парохода "Красавица Запада", отходившего в далёкий "Город на холмах".
Глава III. "КРАСАВИЦА ЗАПАДА"
В назначенное время я был на борту парохода. Но оказалось, что, понадеявшись на аккуратность здешних пароходов, я пришёл слишком рано, чуть ли не за два часа до отплытия.
Однако я не даром потратил время — я провёл его с пользой, изучая своеобразное строение судна, на которое взошёл. Я сказал "своеобразное", ибо пароходы, плававшие по Миссисипи и её притокам, совершенно не похожи на пароходы других стран и даже на те, что плавают по рекам Восточных штатов.
Это чисто речные пароходы, они не могут выходить в открытое море, хотя некоторые из них и осмеливаются плавать вдоль техасского берега от Мобила до Галвестона.
Корпус у них построен так же, как и у морских судов, но значительно отличается глубиной трюма. У этих судов такая мелкая осадка, что остаётся очень мало места для груза, а палуба поднимается всего на несколько дюймов над ватерлинией. Когда же судно тяжело загружено, вода доходит до самого фальшборта. Машинное отделение находится на нижней палубе; там же установлены и большие чугунные паровые котлы с широкими топками, так как эти суда ходят на дровах. Там же из-за тесноты трюма размещают и большую часть груза; по всей палубе вокруг машин и котлов навалены кипы хлопка, бочки с табаком и мешки с зерном. Таков груз на судне, идущем вниз по течению. На обратном пути пароход везёт уже другие товары: ящики с различной утварью, сельскохозяйственные орудия, модную галантерею, доставленную на пароходах из Бостона, кофе в кулях из Вест-Индии, рис, сахар, апельсины и другие продукты тропических стран.
На корме отведено место для беднейшей части путешественников, так называемых палубных пассажиров. Здесь вы никогда не увидите американцев. Некоторые пассажиры — ирландские подёнщики, другие — бедные немецкие эмигранты, направляющиеся на отдалённый Северо-Запад, а в основном — темнокожие, иногда свободные, а чаще всего рабы.
Чтобы покончить с описанием корпуса, скажу ещё, что постройка судна с такой мелкой осадкой очень разумна. Это делается для того, чтобы оно могло идти по мелководью, весьма обычному на этой реке, особенно в периоды засухи. Вот почему чем меньше осадка, тем лучше. Один капитан на Миссисипи, хвастаясь своим судном, уверял, что, если выпадет сильная роса, он берётся провести его даже через прерии.