— И не жди, не будет, — знову втрутився Лев Львович, — и совершенно напрасно вы, Никита Иванович, сеете мракобесие и поповщину. Сейчас, как впрочем и всегда, актуален социальный протест, а не толстовство. Не в первый раз за вами замечаю. Вы толстовец.
— Я...
-Толстовец, толстовец! Не спорьте!
— Но...
— Тут мы с вами, батенька, по разные стороны баррикад. Тянете общество назад. "В келью под елью". Социально вы вредны. Душок! А сейчас главное — протестовать, главное сказать: нет! Вы помните — когда же это было? — помните, меня призвали на дорожные работы?
— Ну?
— Я сказал: нет! Вы должны помнить, это при вас было.
— И не пошли?
— Нет, почему, я пошел. Меня вынудили. Но я сказал: нет!
— Кому вы сказали?
— Вам, вам сказал. Вы должны помнить. Я считаю, что это очень важно: в нужный момент сказать: нет! Протестую!
— Вы протестуете, но ведь пошли?
— А вы видели такого, чтобы не пошел?
— Помилуйте, но какой же смысл... если никто не слышит...
— А какой смысл в вашей, с позволения сказать, деятельности? В столбах?
— То есть как? — память!
— О чём? Чья? пустой звон! сотрясение воздуха! Вот тут сидит молодой человек, — покривив обличчя на Бенедикта Лев Львович. — Вот пусть молодой человек, блестяще знающий грамоте, ответит нам: что и зачем написано на столбе, воздвигнутом у вашей избушки, среди лопухов и крапивы?
— То дьоргун, — поправив Бенедикт.
— Неважно, я привык называть её крапивой.
— Та чим хоч назви. То ж дьоргун!
— Какая разница?
— Сунь руку — взнаєш.
— Лев Львович, — зауважив Нікіта Іванович, — возможно, молодой человек прав. Нынешние различают крапиву от дергуна, мы с вами нет, но они различают.
— Нет, из-ви-ни-те, — уперся Лев Львович, — я ещё не слепой, и давайте без мистики: я вижу крапиву и буду утверждать, что это крапива.
— Так Лев Львовичу, кропива ж — вона і є кропива! А дьоргун — то дьоргун, ото як дьорне вас, — отоді й взнаєте, який він дьоргун. З кропиви борщ можна варить, поганий, правда, але можна варить. А з отого дьоргуна спробуй навари! Ніколи з дьоргуна борщу не звариш! Нє-є-є-є, — засміявся Бенедикт, — ніколи з дьоргуна борщу не буде. Ще чого, кропива! Ніяка то не кропива. Боже збав. Дьоргун то. Він самий. Найсправжнісінький дьоргун.
— Хорошо, хорошо, — зупинив Лев Львович, — так что написано на столбе?
Бенедикт висунув голову у вікно, примружився, зачитав Прежнім все, шо на стовпі: "Никитские ворота", матєрних слів сім, картинку матєрну, Гліб плюс Клава, ще п'ять матєрних, "Тут был Витя", "Нєт в жизні щастя", матєрних три, "Захар — собака" і ще одна картинка матєрна. Все їм прочитав.
— Оце ж вам і весь напис, чи, як-то кажуть, текст. І нема тут ніякої "фіти". "Хер" — скільки хочте, раз, два... вісім. Ні, дев'ять, у "Захарі" дев'ятий. А "фіти" нема.
— Нет там вашей "фиты",— підтримав і Лев Львович.
— А вот и есть! — закричав розлючений Істопник, — "Никитские ворота" — это моя вам фита, всему народу фита! Чтобы память была о славном прошлом! С надеждой на будущее! Всё, всё восстановим, а начнем с малого! Это же целый пласт нашей истории! Тут Пушкин был! Он тут венчался!
— Був пушкін, — підтвердив Бенедикт. — Отут, у сарайчику, він у нас і завівся. Голівоньку йому видовбали, руцю, усьо чин чинарьом. Та ви ж, Лев Львовичу, самі й тягти допомагали, хіба ж забулися? От пам'ять у вас нікудишня! Туто й Вітя був.
— Какой Витя?
— А хіба я знаю, який. Може, Вітька припадошний із Верхнього Омута, може, Чучиних Вітьок, — непосидючий такий хлопець, за мене трошки молодший; чи може кульгавий Вітя. Хоча навряд чи, цей сюди не дойде. Ні-і-і, не дойде. У нього ж нога отако, на сторону, наче ступнею всередину...
— О чём ты говоришь, какой Витя, при чем тут Витя...
— Та оно ж, на стовпі, на стовпі отому! "Тут был Витя"! Отакої, я ж вам тільки шо прочитав!
— Но это же совершенно неважно, был и был, мало ли... Я же говорю про память...
-Так осьо ж він і пам'ять залишив! Для того й різав! Шоб знали, — хто пройде, — шоб добре пам'ятали: був він тут!
— Когда же ты научишься различать!!! — закричав Нікіта Іванич, надувся, аж почервонів і кулаками замахав. — Это веха, историческая веха! Тут стояли Никитские ворота, понимаешь ты это?! Неандертал!!! Тут шумел великий город! Тут был Пушкин!
— Тут був Вітя!!! — закричав Бенедикт, і собі розпалюючись. — Тут був Гліб і Клава! Клава — не знаю, Клава, може й удома сиділа, а Гліб тут був! Вирізав на пам'ять! І все!.. А-а-а-а-а! По-о-о-ойняв! Зна-а-аю я того Вітю! Це ж отой Віктор Іванич, шо вашу бабцю ховав. Розпорядитель. Точно він, більш нема кому. Віктор Іванич то.
— Никогда Виктор Иваныч не станет на столбе глупости резать, — запротестували Прежні, — совершенно немыслимо... даже вообразить трудно...
— Чо' це не стане? Звідки ви взяли? Він шо, дурніший за вас? Ви собі понавирізуєте, а йому зась? Про ворота — можна, давай вирізай, а про людину — ні в якому разі, так?
Усі троє мовчали та дихали через ніс.
— Так, — сказав Нікіта Іванич, виставляючи наперед обидві долоні. — Спо-кой-но. Сейчас — погоди! — сейчас я сосредоточусь и объясню. Хорошо. Ты в чем-то прав. Человек — это важно. Но! В чём тут суть? — Нікіта Іванич зібрав пальчики дзьобиком. — Суть в том, что эта память — следи внимательно, Бенедикт! — может существовать на разных уровнях...
Бенедикт плюнув.
— За дурня маєте! Як з малою дитиною, їй-бо!.. Та якшо він здоровило вимахав, то в нього ж тоді й уровінь вищий! Він аж на самій верхівці виріже! А якшо куций — тоді не дістане, нанизу сообчить! А тут — осьо ж, посередині, в акурат як отой Віктор Іванич на зріст. Він, і ніяких сумнєній не може буть.
— Степь да степь кру-го-о-ом... — ні сіло ні впало заспівав Лев Львович.
— Путь дальок лєжи-и-и-и-и-т! — зрадів Бенедикт, він цю пісню любив, весь час у дорозі співав і перевертням наказував співать. — В то-ой стєпі глухо-о-о-о-ой...
— У-умира-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-ал ямщик!
Заспівали втрьох, Бенедикт басом, Нікіта Іванич більше сипом, а Лев Львович — високим таким голосом, душевним, пречудовим, зі сльозою. Навіть Микола на подвір'ї здивувався, кинув щипати травичку і витріщився на співаючих.
Ты, товарищ мо-о-ой,