— Да… как же ты теперь женишься!.. Как потом-то будешь? — с ужасом спросил князь.
Рогожин тяжело и страшно поглядел на князя и ничего не ответил.
— Я теперь уж пятый день у ней не был, — продолжал он, помолчав с минуту. — Всё боюсь, что выгонит. Я, говорит, еще сама себе госпожа; захочу, так и совсем тебя прогоню, а сама за границу поеду (это уж она мне говорила, что за границу-то поедет, — заметил он как бы в скобках, и как-то особенно поглядев в глаза князю); иной раз, правда, только пужает, всё ей смешно на меня отчего-то. А в другой раз и в самом деле нахмурится, насупится, слова не выговорит; я вот этого-то и боюсь. Ономнясь подумал: стану приезжать не с пустыми руками, — так только ее насмешил, а потом и в злость даже вошла. Горничной Катьке такую мою одну шаль подарила, что хоть и в роскоши она прежде живала, а может, такой еще и не видывала. А о том, когда венчаться, и заикнуться нельзя. Какой тут жених, когда и просто приехать боится? Вот и сижу, а невтерпеж станет, так тайком да крадучись мимо дома ее по улице и хожу, или за углом где прячусь. Ономнясь чуть не до свету близ ворот ее продежурил, — померещилось что-то мне тогда. А она, знать, подглядела в окошко: "что же бы ты, говорит, со мной сделал, кабы обман увидал?" Я не вытерпел, да и говорю: "сама знаешь".
— Что же знает?
— А почему и я-то знаю! — злобно засмеялся Рогожин. — В Москве я ее тогда ни с кем не мог изловить, хоть и долго ловил. Я ее тогда однажды взял да и говорю: "ты под венец со мной обещалась, в честную семью входишь, а знаешь ты теперь кто такая? Ты, говорю, вот какая!"
— Ты ей сказал?
— Сказал.
— Ну?
— "Я тебя, говорит, теперь и в лакеи-то к себе, может, взять не захочу, не то что женой твоей быть". — "А я, говорю, так не выйду, один конец!" — "А я, говорит, сейчас Келлера позову, скажу ему, он тебя за ворота и вышвырнет". Я и кинулся на нее, да тут же до синяков и избил.
— Быть не может! — вскричал князь.
— Говорю: было, — тихо, но сверкая глазами подтвердил Рогожин. — Полторы сутки ровно не спал, не ел, не пил, из комнаты ее не выходил, на коленки пред ней становился: "Умру, говорю, не выйду, пока не простишь, а прикажешь вывести — утоплюсь; потому — что я без тебя теперь буду?" Точно сумасшедшая она была весь тот день, то плакала, то убивать меня собиралась ножом, то ругалась надо мной. Залежева, Келлера и Земтюжникова, и всех созвала, на меня им показывает, срамит. "Поедемте, господа, всей компанией сегодня в театр, пусть он здесь сидит, коли выйти не хочет, я для него не привязана. А вам здесь, Парфен Семеныч, чаю без меня подадут, вы, должно быть, проголодались сегодня". Воротилась из театра одна: "они, говорит, трусишки и подлецы, "тебя боятся, да и меня пугают: говорят, он так не уйдет, пожалуй, зарежет. А я вот как в спальню пойду, так дверь и не запру за собой; вот как я тебя боюсь! Чтобы ты знал и видел это! Пил ты чай?" — "Нет, говорю, и не стану". — "Была бы честь приложена, а уж очень не идет к тебе это". И как сказала, так и сделала, комнату не заперла. На утро вышла — смеется: "Ты с ума сошел, что ли, говорит? Ведь этак ты с голоду помрешь?" — "Прости", говорю. — "Не хочу прощать, не пойду за тебя, сказано, Неужто ты всю ночь на этом кресле сидел, не спал?" — "Нет, говорю, не спал". — "Как умен-то! А чай пить и обедать опять не будешь?" — "Сказал не буду — прости!" — "Уж как это к тебе не идет, говорит, если б ты только знал, как к корове седло. Уж не пугать ли ты меня вздумал? Экая мне беда какая, что ты голодный просидишь; вот испугал-то!" Рассердилась, да ненадолго, опять шпынять меня принялась. И подивился я тут на нее, что это у ней совсем этой злобы нет? А ведь она зло помнит, долго на других зло помнит! Тогда вот мне в голову и пришло, что до того она меня низко почитает, что и зла-то на мне большого держать не может. И это правда. "Знаешь ты, говорит, что такое папа римский?" — "Слыхал", говорю. — "Ты, говорит, Парфен Семеныч, истории всеобщей ничего не учился". — "Я ничему, говорю, не учился". — "Так вот я тебе, говорит, дам прочесть: был такой один папа, и на императора одного рассердился, и тот у него три дня не пивши, не евши, босой, на коленках, пред его дворцом простоял, пока тот ему не простил; как ты думаешь, что тот император в эти три дня, на коленках-то стоя, про себя передумал и какие зароки давал?.. Да постой, говорит, я тебе сама про это прочту!" Вскочила, принесла книгу: "это стихи", говорит, и стала мне в стихах читать о том, как этот император в эти три дня заклинался отомстить тому папе: "Неужели, говорит, это тебе не нравится, Парфен Семенович?" — "Это всё верно, говорю, что ты прочла". — Ага, сам говоришь, что верно, значит и ты, может, зароки даешь, что: "выйдет она за меня, тогда-то я ей всё и припомню, тогда-то и натешусь над ней!" — "Не знаю, говорю, может, и думаю так". — "Как не знаешь?" — "Так, говорю, не знаю, не о том мне всё теперь думается". — "А о чем же ты теперь думаешь?" — "А вот встанешь с места, пройдешь мимо, а я на тебя гляжу и за тобою слежу; прошумит твое платье, а у меня сердце падает, а выйдешь из комнаты, я о каждом твоем словечке вспоминаю, и каким голосом и что сказала; а ночь всю эту ни о чем и не думал, всё слушал, как ты во сне дышала, да как раза два шевельнулась…" — "Да ты, засмеялась она, пожалуй и о том, что меня избил, не думаешь и не помнишь?" — "Может, говорю, и думаю, не знаю." — "А коли не прощу и за тебя не пойду?" — "Сказал, что утоплюсь". — "Пожалуй, еще убьешь перед этим…" Сказала и задумалась. Потом осердилась и вышла. Через час выходит ко мне такая сумрачная: "Я, говорит, пойду за тебя, Парфен Семенович, и не потому что боюсь тебя, а всё равно погибать-то. Где ведь и лучше-то? Садись, говорит, тебе сейчас обедать подадут. А коли выйду за тебя, прибавила, то я тебе верною буду женой, в этом не сомневайся и не беспокойся". Потом помолчала и говорит: "Всё-таки ты не лакей; я прежде думала, что ты совершенный как есть лакей". Тут и свадьбу назначила, а через неделю к Лебедеву от меня и убежала сюда. Я как приехал, она и говорит: "Я от тебя не отрекаюсь совсем; я только подождать еще хочу, сколько мне будет угодно, потому я всё еще сама себе госпожа. Жди и ты, коли хочешь". Вот как у нас теперь… Как ты обо всем этом думаешь, Лев Николаевич?