— Где вы дели, собаки, моего пана? — страшно кричал он, ринувшись в толпу татар. — Пане мой, пане мой! Здесь я, здесь Гадюка! — кричал он, быстро опуская направо и налево тяжелый топор, от которого, как снопы от бури, валились татары. Отбив раненого полковника, Гадюка перебросил его поперек коня и помчался в крепость; но вслед за ним поскакали и Герцик и казаки, теснимые со всех сторон множеством крымцев. Уже были они у крепостных ворот, неся на плечах своих неприятеля, как с гиком ударила вбок пирятинская сотня; крымцы испугались засады, сробели свежего войска и, преследуемые в свою очередь казаками, ускакали в степь, присоединяясь к своим обозам. Пирятинцы, распустив сотенные значки, вошли в крепость, приветствуемые народом. Вместо раненого полковника, принял над крепостью начальство пирятинский сотник.
Настала ночь. На далекой степи, словно звездочки, засветились сторожевые огоньки татар; на крепостном валу казаки удвоили стражу.
В своей опочивальне, на широкой кровати, покрытой до полу азиатским ковром, лежал полковник Иван, сильно страдая от ран.
Казак-знахарь (лекарь) осмотрел раны, перевязал их и покачал головою.
— Что? — спросил слабым голосом полковник.
— Ничего, пане полковник! — отвечал знахарь.
— Нет надежды? А?
— Богу все возможно...
— Оставь это... я не баба. А по-твоему как?.. Что?..
— По-моему, плохо.
Полковник покачал головою и тихо спросил:
— А Гадюка где?
— Лежит раненый,— отвечал Герцик,
— Худо! Останься со мною, Герцик;. а вы все... Тут полковник махнул рукою — все вышли. Герцик запер дверь и подошел к полковнику.
— Слушай, Герцик, — говорил полковник, — расспроси этого запорожца о моей Марине... мне.. мне все кажется, что жива она... Казаки не поймут меня, подумают, я без характера... а ты любишь меня, слушай: если это правда... если она... — И полковник начал шепотом говорить Герцику.
Наклонясь над полковником, Герцик долго слушал, вперив свои быстрые очи на умиравшего, и страшно улыбнулся. Когда умолк полковник, он с дикою радостью прошелся по комнате, подошел к кровати, наклонился к лицу полковника, внимательно прислушивался и сказал: "Хорошо, пане, вам неприятен свет, я вас поворочу к стенке". Потом поворотил полковника лицом к стене, покрыл его синим походным плащом и, отойдя на середину комнаты, кашлянул и сказал довольно громко:
— Теперь хорошо, пане? А?
— Хорошо, — ответил полковник слабым шепотом.
— Хорошо, хорошо! — сказал Герцик. — Теперь я пойду исполню вашу волю, пане мой — слышите?
— Слышу.
Герцик вышел.
— А что? А что? — спрашивали Герцика старшины, бывшие в другой комнате.
— Ангельская душа! — отвечал Герцик со слезами на глазах — Он чует свой близкий конец и обо всех помнит.
— Неужели?
— Да; говорит, если я умру, Герцик, скажи, чтоб отдали пирятинскому сотнику моего черкесского коня Сивку..
— Добрый конь! — говорили старшины.
— Мне с ним и не управиться! — сказал сотник.
— А хорунжему Подметке, — продолжал Герцик, — мое старое ружье.
— Знает, что я охотник: добрая душа!
— Есаулу Нелейводу-Присядковскому — серебряную чарку.
— Упьюсь из этой чарки, — сказал Нелейвода-Присядковский, — ей-богу упьюсь!
— Есаулам Гопаку и Тропаку по паре красных сапогов с серебряными подковами...
— Спасибо, спасибо! — говорили Гопак и Тропак, — спасибо, дай бог ему ..
— Здоровья? — лукаво спросил Герцик. — Что ж вы не кончаете?
— Известно, здоровья! — торопливо отвечали есаулы. — Мы от горя не договорили. Бог с ними и с подарками, лишь бы здоров был наш добрый начальник!
— Да, да, правда! Добрый начальник! Хороший человек! Дай бог ему всего, что мы ему желаем, — повторили хором остальные. — А тебе что, Герцик?
— Пока ничего; разве что вам скажет; велел вас позвать. А ты, Потап, — сказал Герцик, обращаясь к часовому, — сходи сейчас в тюрьму, узнай о здоровье запорожца Касьяна: полковник, мол, велел; а оттуда забеги к священнику, попроси его сюда с дарами: полковник, мол, просит. Слышишь?
— Слышу, — отвечал казак, выходя за двери.
— Христианская душа! Благословенная душа! — тихо говорили старшины, входя в полковничью опочивальню.
— Оно? — шепотом спросил Подметка, указывая глазами и бровями на ружье, висевшее над кроватью полковника.
Герцик утвердительно кивнул головою.
Полковник лежал, оборотясь лицом к стене, и тяжело вздохнул, когда вошли старшины и стали почтительно у двери.
— Старшины пришли, — сказал вполголоса Герцик, наклоняясь к полковнику.
— Добре! — тихо отвечал полковник и что-то начал говорить вполголоса
— Полковник, уезжая на сражение сегодня, написал свою волю и запечатал ее войсковой печатью, а теперь просит на случай чего-нибудь нехорошего, чего боже сохрани, — говорил Герцик, — просит всех старшин взять эту волю и исполнить ее на случай смерти пана полковника.
— Рады стараться, — отвечали в один голос старшины, низко кланяясь.
— Спасибо! — шепотом отвечал полковник, все еще отворотясь спиною к своим подчиненным.
— Где же бумага, пане мой любезный? — спросил Герцик.
— За образами... Ох!..
— Поищите, пане сотник, — сказал Герцик. Сотник приблизился к образам, ударил земной поклон и, перекрестясь, вынул из-за образа пакет, запечатанный полковничьего печатью. Герцик взял из рук сотника пакет, подошел к полковнику и спросил, поднеся бумагу к самому лицу полковника:
— Это твоя воля, пане?
— Она .. ох... душно!..
— Душно, пане? Не открыть ли окна?
— Добре..
Гопак и Тропак бросились и открыли окно, говоря: — Уже мы, пане полковник, открыли.
— Добре... — и полковник опять начал тихо говорить; Герцик, наклонясь, слушал его со вниманием и потом сказал старшинам:
— Полковник хочет успокоиться и наедине помолиться богу о грехах. Выйдем, паны.
— Какие у него грехи? Чистая душа! Добрая душа! — говорили старшины, выходя из комнаты; впереди шел, важно неся запечатанный пакет, пирятинский сотник, гордясь доверенностью полковника.
Через четверть часа явился священник, вошел в опочивальню и опять возвратился, говоря:
— Молитесь, братья! Он умер!
— Умер?! — вскричали старшины.
— Умер! — сказал священник. — Умер нераскаянный! В грехах умер человек! Молитесь...
— Царство ему небесное! — крестясь, печально говорили все присутствовавшие. Но, бог знает, почему, присмотрясь хорошенько, можно было заметить, что на всех печальных лицах, не исключая даже Герцика, мелькала какая-то скрытая радость.