– Сердце царское в руцех божиих, – ответил покрасневший до корня волос Пушкин, – и никто же да судит его волю, разве бог! Докончанья с поляками нам поломати не след, а и рати его царского величества и самодержца давать тебе, яко мятежному противу короля холопу, было негоже. Ино дело, коли твою гетманскую милость уволит его королевское величество, тогда уповай и на царскую милость.
– Ясный боярин и преславный посол, – улыбнулся гетман печально, – есть у нас пословица: "Нащо мени кожух, як зима мынула?" Эх, горько мне это все, невыразимо горько, боярин! И за свой народ болит сердце, да и вашего, московского, жаль! Слепы вы и не видите, какую господь оказывает вам милость, что приводит к соединению братьев, а вы пренебрегаете лаской божией... Смотрите, чтоб не раскаялись!
– Мне и слушать то твоих речей негоже! – загорячился было Пушкин.
– Стой, боярин, выслушай до конца, – остановил его гетман. – Велико ваше Московское царство, да пустынно, и дико, и окружено со всех сторон врагами: литовцами, поляками, татарами, а то и турками; ведь ежели Польша придет в разум да упрочит власть короля, да завоюет еще Крым, так у вас заведется такой зубастый сосед, что переможет вас силою, а как переможет, так и пойдет оружно на вас; и настанут вам времена горше прежнего безвременья... так что и Москва зашатается.
– Что ты, гетманская милость, такие страсти прилаживаешь, прости господи, – перекрестился даже боярин, забывши свою неподвижную чинность, – у нашего царя батюшки, у его пресветлого величества, силы ратной, как песку сыпучего.
– Эх, боярин, – выпил залпом гетман ковш меду, – не умаляю я вашей силы и не к тому веду речь, а только вот что возьми в резон: коли всю нашу силу да соединить с вашей, так что выйдет? Эге! Уж не сила, а целая силища, и что сможет тогда учинить царь великий?
– Это точно, – встряхнул головой увлекшийся Пушкин, и его глаза загорелись. – Верное твое слово, ясновельможный... Коли б да такая нам рать, так всех бы супостатов – под ноги царевы! Полсвета ему б подневолили...
– И Цареград вырвали бы у басурман для его царской пресветлости, – разжигал гостя гетман, подливая ему и себе в кубки мед. – Да что там и толковать!.. И пресветлый государь отклоняет от себя и наше, и свое счастье! Мне вот сколько раз предлагал хан ударить совместно на Москву, да и король польский не оставил думки сесть в Москве на престол Владислава {449}, – ведь ляхи то его считают своим, и на ваше докончанье смотрят вот как, – поднял он пальцы, – только мы и удерживаем их тревогой, а то б... Да вот сейчас, после Зборовского мира, согласись я – так все силы ворвались бы в пределы вашего государства, но я сказал, что ни я, ни мой народ не поднимем руки на православного царя, помазанника господня, – и шабаш! Вот и опешили.
– Это ты, ясный гетмане, правильно, а ляхи вот кичливы да вероломны...
– Да, и Смоленск от вас отобрали, и княжество Северское да Черниговское, а вы все докончанья держитесь... Эй, говорю вам, – гетман уже под влиянием меду начинал раздражаться и становился откровеннее, – возьмитесь за разум; не сидите молча, сложа руки да уставивши долу брады, в вашей думе, – не такие времена пришли теперь; вам бы и пресветлого царя, нашего батька, как мы почитаем, следовало умолять, а то накличете такую беду, что и ему не отсидеться в Кремле с докончанием.
– Да это до поры, до времени, – смутился уже совсем Пушкин предсказаниями гетмана.
Все это тревожило и царскую думу, она и сама видела, что дальше нейтралитета нельзя было держать. Пушкин вследствие этого и послан был разведать про боевые силы Богдана, про его расположение и прицепиться к ляхам.
– Я тебе, ясновельможный гетмане, откровенно молвлю, – произнес он через мгновение, – что еду в Варшаву потягаться за обиды ихних писцов – за умаление пре светлого титула его царского величества, самодержца и государя.
– Да, да, и титул уже умалять стали! Да чего от них и ждать, коли они печатают на пресветлого государя и на московитов вот какие презельно поносные книги...
Гетман достал из особого ларца присланные ему Верещакою книги и начал читать намеченные выдержки в переводе по русски послу. Одна из них была панегирик королю Владиславу IV Вассенберга {450}: "Владиславус прямой и истинный царь московский, а не Михайло", или вот: "Москвитяне, которые только лишь голым именем христиан слывут, а делом и обычаем многим пуще и хуже варваров самих", – выбирал все более и более резкие места гетман.
Пушкин то краснел, то бледнел и не только побрякивал саблей, но даже скрежетал зубами.
LXXII
В уединенном покое пани гетмановой происходил следующий разговор еемосци с Выговским в то время, как гетман совещался с царским послом.
– Неужели, неужели он думает идти в подданство к царю! – кипятилась Елена. –Неужели обуяло его опять какое то непонятное безумие! И когда же? Не в минуту опасности, не в минуту отчаяния, а в минуту своего торжества и величия! Что ж он думает там найти? Новую, пуще прежнего неволю? Так для чего же было затевать и повстанье? Здесь его булава прочней, а Москве она не до речи: у нас шляхетство вольно, а там и батожьем отдерут. Ой, пане, на бога! Отклони ты гетмана от глупости! В последнее время с ним делается что то неладное: то пирует, то целые дни сидит за работой, то по ночам пропадает у каких то гадалок. Я уже и тосковала, и тревожилась, и плакала от ревности, – покраснела она, – як бога кохам, а теперь как то все притупилось.
– Тревожиться об этом, моя найяснейшая крулева, не следует, –говорил горячо и сладко Выговский. – На целом свете нет никого, – ни герцогини, ни королевы, ни царицы, – которая могла бы соперничать с красотой нашей божественной пани.
– О, пан уже слишком! – сконфузилась кокетливо гетманша.
– Прости за правду, наша владычица, – поторопился замять восторженную фразу Выговский, – из глубины души вырвалось... Но гетман наш боготворит свою малжонку, а будущую коронованную, быть может. он только вследствие забот и трудов немножко одряхлел... А что до Москвы, – переменил он вдруг тон, – то он давно забрал ее себе в голову, и как я ни старался и ни стараюсь отвлечь его от этой пагубной мысли, но она гвоздем в нем сидит, да и только. С самого начала повстанья он начал слать туда просительные лысты, и, несмотря на то, что Москва отнеслась к ним просто враждебно, чуть не послала против него войск, гетман не унимался и все пробовал да пробовал ублажать царя. Как зарубил себе, что единой веры, да единой крови, да что простому народу будет лучше, потому что царь не попустит своевольничать боярам, так никаким клином не вышибешь! Вот только как зародилась мысль о самостоятельном княжестве русском, с тех пор замечал я, что поднял голову гетман, хотя еще и колеблется... Я этим объясняю его гадания. Ну, а все же стал закидывать он орлиный взор дальше.