Когда они проходили через сквозные сени, то заметили там целую толпу сбежавшихся женщин; они молча ломали руки и с расширенными безумно глазами прислушивались к возрастающему гвалту. Оксана запирала на засов двери; баба крестилась и шептала беззвучно: так, так и при Наливайке, и при Трясиле было... Стук, свист, огонь и дым. Везде липкие, красные лужи. Кругом стоны. Так, так! Замыкались, прятались... Храни нас, божья матерь!
XII
На дворище стояло страшное смятение. Немногие из дворовой челяди – два конюха, чабан, бондарь, воротарь да коваль Макуха – скучились среди двора, не зная, что делать, растерянно смотря друг на друга; парубки выскакивали из кошар; молодицы выбегали из пекарень и хат на дворище, хотя бледные, с искаженными лицами, но с мрачным огнем в глазах и сжатыми гневно бровями; дети бросались с плачем на ток и зарывались в скирды; подростки прятались под коморой и высматривали оттуда волчонками... Топот, крик и дикие взвизги приближались каким то бешеным ураганом... Собаки с завывающим лаем рвались за браму.
Выскочил из погреба Андрийко; вслед за ним торопливо вылез встревоженный дед; он взглянул на зловещее зарево, прислушался к несущимся гикам и крикнул, потрясая старческими, высохшими кулаками:
– Ляхи клятые! Наезд!
Потом бросился к оторопевшим челядникам:
– Что же вы, братцы, стоите? Запирай браму! Заставляй все проходы! – раздалась его команда и разбудила сразу пришибленную энергию у толпы: все вздрогнули, приободрились и бросились исполнять приказания атамана, за которого молча признали все деда.
Прибежали из хутора Кожушок, Пучеглазый, несколько пожилых либо хворых селян и несколько вышедших в поле баб да молодиц с детьми.
– А другие где? – спросил торопливо дед у Кожушка.
– На поле все, их оповестят...
– Поздно будет, – встряхнул бородою дед.
– Пожалуй, – вырывал Кожушок колки из плетня и передавал их другим.
– Диду! – крикнул Андрийко. – Что ж с колками, я дам оружие.
– Уйди в хату! Чего ты здесь? – гримнул было на него дед.
– Нет, я от врага прятаться не стану! – вскрикнул хлопец, потрясая своим кулачком. – Гей, за мной, – обратился он к дворне, – забирайте батьковские пищали, гаковницы и сабли!
– Вот так сокол! – раздались восторженные крики, и все бросились вслед за хлопчиком с огненными глазами и. светлыми кудрями, отливавшими золотистым каштаном.
– Половине остаться здесь, возле брамы! – остановил толпу жестом дед. – Вынесут сюда зброю.
– А вы, парубоцтво? – отделилась от молодиц ключница Марта, – чего стоите там? Гайда за мною до коморы, забирайте секиры и косы, да и мы, сестры, какая что может... Чего им, псам, в зубы смотреть?
Парубки и молодицы бросились за Мартой в комору.
В светлицу же Богдана вбежали только бондарь, Кожушок, чабан да Макуха.
– Разбирайте, разбирайте все! – снимал в азарте Андрийко сабли и кинжалы, стягивал тяжелые гаковницы, но, не могши удержать их тяжести, валился вместе с ними... – Эх, силы еще у меня нет! – вскакивал он, почесывая ушибленное место. – А то б я им! Снимайте сами гаковницы, мушкеты, а я вам из скрыни достану припасы, – и он торопливо начал вытаскивать и передавать Кожушку полные рога пороху и мешочки пуль.
Коваль, перебравши поспешно оружие, ухватил наконец себе по руке пудовую машугу * и, потрясши ею в воздухе, выбежал во двор.
Когда все выскочили с оружием и вынесли его товарищам, то неприятель уже ломился в браму.
* Машуга – большой деревянный молот.
– Гей, отворяйте, шельмы! – вопил кто то за брамой пронзительно. – Иначе не пощажу и щенят! Камня на камне не оставлю!
– Не отворим! Берите каждый крок силой! – взмахивал саблею дед. – Разбойники, грабители, наймыты пекла!
Он был неузнаваем: костлявая грудь его от сильного возбуждения конвульсивно вздымалась, ноги тряслись, серебристые волосы развевались по ветру. Но во всей его одушевленной фигуре, в его старческом напряжении было столько трогательного величия, что эта горсть защитников проникалась от него безумною отвагой...
Застонала, затрещала брама под ударами келепов и машуг; только ворота у нее из доброго дуба и окованы железом гаразд; вздрагивают они, но сдерживают ломящуюся толпу, а ворожья толпа чернеет уже тучей за брамой, окружает распахнувшимися крыльями весь частокол, грозно волнуется над ним стальною щетиной.
– Диду, диду! Мне хоть что нибудь в руки, – метался Андрийко; он весь дрожал от охватившего его волнения; но не страх, а неукротимая удаль трепетала в нем. – Не могу я этой секирой орудовать.
Дед молча обнял его и дал ему в руки длинный, полузакругленный кинжал.
– Слушайте, молодицы и парубоцтво! – выкрикивал хрипло дед. – Цепью станьте вокруг частокола и бейте, кто посунется через него, чем попало; вот уже начинают пали шатать, а мы будем боронить браму. Нас горсть против этой стаи волков; но не уступим мы даром и пяди земли! Коли дытына не жалеет своего молодого життя, так чего ж нам про него и думать? Умрем все, умрем славною, честною смертью! Да глядите только, чтоб дорого заплатила зверота за наши души козачьи!
– Все умрем! – ответила мрачно группа у брамы.
– Не бойся, диду, не продешевим! – откликнулись парубки.
В одном месте через раздвинутую между палями щель раздалось несколько выстрелов; но пули, жалобно завывши, пронеслись мимо, одна только попала в грудь хлопчику у коморы, и он, взглянув кругом с недоумением, ничком припал к земле. Остальные хлопцы шарахнулись от него врассыпную,
Андрийко в каком то исступленном чаду бегал вокруг частокола и, заметив где либо на нем руки, сзывал туда парубков для защиты... Сверкал в воздухе топор – и отрубленная рука катилась во двор или грузно падало туловище с раздробленным черепом. А где мог достать, Андрийко рубил своим ятаганчиком сам; кровь брызгала, у него сжималось сердечко, но ярость на врага перемогала это ощущение и увлекала его.
Осаждавшие зажгли еще несколько хат на хуторе. Удушливый дым разостлался с двух сторон мрачным саваном по небу и заклубился над двором.
В одном месте подвалили хворосту и зажгли частокол; в другом завалили бревнами несколько паль и начали палить в открывшуюся брешь!..
Один парубок присел, схватившись за ногу, другой повалился, кто то застонал в группе у брамы... Молодица, бежавшая с топором к бреши, вдруг закружилась, уронивши его... несколько пуль попало в будынок, и в Богдановой светлице жалобно зазвенели окна.