Плохо владея французским языком, король ему отвечал по латыни:
– Я тронут до глубины души благосклонным вниманием ко мне его яснопревелебной мосци и благодарю за добрые пожелания и советы. Известие, переданное мне ясным паном, что ее светлость готова меня наделить новым счастьем и уврачевать мои сердечные раны, до того восторгает меня, что я готов молиться за нее, как за ниспосланную мне богом отраду. С неописанною радостью я принимаю совет его эминенции, а осуществление его почту за великое счастие... Передай, ваша мосць, яснопревелебнейшему кардиналу, что я немедленно шлю в Париж почетнейшее посольство, которое засвидетельствует ее светлости, что она уже владеет моим сердцем вполне и что я жду ее с трепетом нетерпения в пределы моей державы, чтобы торжественно назвать своею супругой и королевой... А шановному вестнику такого счастливейшего для меня известия я предложу на добрую обо мне память вот это... – и король, снявши с пальца драгоценный перстень с огромным рубином, вручил его изумленному от неожиданности послу.
Француз принял его, поцеловал край королевской одежды и рассыпался в нескончаемых благодарностях.
– Я ошеломлен от восторга и радости, – произнес, наконец, Оссолинский, не ожидавший такого скорого и благодетельного решения со стороны короля. – Нет, небо за нас, коли оно внедряет в твое сердце, король, такие счастливые для всех и благие чувства... Приношу искреннейшее поздравление его королевской милости с ожидаемым счастьем и предсказываю, что это счастье будет счастьем его народа.
– Дай бог! – пожал ему руку король и отпустил милостиво посла.
В это время вошел джура и возвестил, что в аванзалу пришел венецийский посол.
– Проси! – весело крикнул король, а Оссолинский бросился к двери, ему навстречу.
В кабинет вошел красивый и изящно одетый итальянец. Черные вьющиеся волосы и такая же бородка рельефно оттеняли белизну его лица, а черные, большие глаза, что маслины, то щурились хитро, то вспыхивали огнем. На венецианце надет был бархатный черный камзол с серебряными аграфами, из прорезных рукавов которого проглядывали фиолетовые атласные полосы: на открытой груди и на шее снегом сверкали роскошные, тончайшие кружева; черные бархатные шаровары покрывали ноги лишь до колен, а от колен шли шелковые пунцовые чулки; ноги были обуты в пунцовые же элегантные башмаки; у левого бока висела шпага, а на плечи накинута была мантия фиолетового цвета с серебром.
– Добро пожаловать, – приветствовал его король по итальянски, – сыны царицы морей нам особенно дороги.
– Несчастная царица, осажденная дикими варварами{210}, протягивает к тебе, найяснейший король, свои руки и уповает, что благороднейший витязь поднимет непобедимый свой меч на защиту сестры своей, на защиту святого креста, на погибель ислама!
– Пока бьется в груди этой сердце, – ответил торжественно король, – пока рука владеет мечом, я весь отдаю себя угнетенным. Но для исполнения желания нужно иметь возможность, а возможность не всегда зависит от нас.
– Для облегчения этой возможности, – опустил глаза Тьеполо, – я привез решение совета десяти – отпустить вашей королевской милости на военные издержки шестьсот тысяч флоринов.
– Это действительно развязывает нам руки, светлый пане, – поторопился заметить канцлер.
– Да, – добавил король, – и чем поспешнее осуществится это благое решение, тем скорее и мы можем начать действовать.
– Я привез вашему королевскому маестату часть этой суммы с собою, – посмотрел пристально в глаза королю Тьеполо, – и если морская диверсия, о которой мы говорили, отвлечет турок от Кандии{211}, то немедленно будет выплачена и остальная сумма...
– Все это так, – замялся король, – но набег Казаков может вызвать немедленное нападение на наши границы татар, а потому нам крайне необходимо быть во всеоружии.
– Можно и это уладить, – улыбнулся лукаво посол, – республика желает быть только уверенной, что войска готовятся для войны с неверными, а не с какой либо другой державой.
– Полагаю, что для этой уверенности достаточно одного моего слова! – гордо ответил король.
– Совершенно достаточно, – нагнул голову посол, – святейший папа шлет свое архипастырское благословение и разрешает силой, данною ему свыше, все прегрешения тому, кто подъемлет брань на врагов Христовых. Его эминенция{212} нунций вручит вашему маестату папскую буллу.
– С смирением лобзаю стопы его святейшества, – сложил набожно руки король и наклонил голову.
– А и время теперь самое удобное, – продолжал вкрадчивым голосом Тьеполо, – силы турок разбросаны. Один отважный удар – и поднятые рога месяца будут сбиты; перед мечом короля героя и мощные силы склонялись, а орда будет разметана, как листья в бурную осень, и Крым со всеми своими богатствами и роскошами ляжет у ног победителя... Тогда то исполнится вековечное стремление Речи Посполитой развернуться от моря до моря, тогда то она только и станет несокрушимою державой.
– И развернемся, – вскрикнул восторженно Владислав, – если только господь не отвратит десницы своей... Завтра, – добавил он после небольшой паузы, – мы обо всем переговорим поподробнее... Я жду светлого пана к себе на обед и на келех нашего доброго старого меда...
По уходе Тьеполо король опустился от усталости в кресло и, закрыв рукою глаза, долго дышал тяжело: возбужденное состояние уступило теперь место болезненной истоме.
Оссолинский смотрел на него с тревогой и с глубоким сочувствием; глаза канцлера, блестевшие сейчас радостью и надеждой, отуманились вдруг печалью.
"Эх, горе, – думалось ему, – куда твои силы ушли, мой одинокий в своих благородных порывах король? Подсекла их непосильная борьба с себялюбивым зверьем, подгрызли разочарования и обиды! И вот теперь, когда колесо фортуны повернулось к нам благосклонно, когда именно нужна твоя мощь и энергия, тебя валит с ног даже радость!"
– Устал я, – вздохнул глубоко король, словно отвечая Оссолинскому на его мысли, – всякое волнение, даже отрадное, отнимает у меня силы...
– Побереги их, ясный король, – произнес тронутым голосом канцлер, – в них все упование, все спасение горячо любимой тобою страны... Я знаю искусных докторов...