Богдан расправился, махнул несколько раз саблею в воздухе, отчего раздался резкий свист, и, принявши твердую позу, поднял саблю навстречу Гандже.
Сабли встретились. Все затаили дыхание; слышны были только удары клинка о клинок. Бой продолжался уже несколько минут с равной силой со стороны обоих, как вдруг сабля Ганджи сверкнула, сделала крутой прыжок и, описав в воздухе большой полукруг, перелетела через его голову и, при общих восторженных криках, врезалась в землю.
Ганджа стоял оторопелый, словно не понимая, что случилось и каким образом удалось батьку выбить саблю из его крепкой руки.
– Ну, да и батько, – почесал он, наконец, в затылке, разводя руками, – первый раз в жизни случилась со мной такая вещь!
– То то ж, – усмехнулся Богдан.
– Да как это ты умудрился? Рука у меня как железо...
– Штука, пане брате! Мне ее в Волощине{163} один майстер за сто червонцев открыл. Видишь ли, сынку, на все наука!.. Всему наука научит, а ты вот до нее не очень припадаешь, а батьку это обида.
– Казаку науки не надо! – буркнул несмело Тимош.
– Как не надо? Да разве казак чем хуже другого умелого человека?
– То панское да монашеское дело, – поддержал хлопчика и Ганджа, – а. казаку сабля да крепкая рука – вот и вся наука!
– С одною саблей да с кулаком далеко не уйдешь! – ответил с едва скрываемою досадой Богдан. – Медведь на что силен, а его вот такою штукой, – указал он на пистолет, – и дитя малое повалит. А до такой хитрости разум дошел. То то вы все так размышляете, а пусти вас в панскую господу или в сейм, так ни бе ни ме... ни ступить, ни разумное слово сказать. А панство и радо скалить зубы да величать вас хлопским быдлом.
– Коли скалят зубы, так мы их им и посчитать сможем.
– Посчитать то легко, Ганджа, да одним этим дела не выиграешь: коли неук, все равно обзовут хлопским быдлом.
– А начхать я хотел на ихние панские вытребеньки! – плюнул в сторону Ганджа. – Кто меня быдлом обзовет, тому я вьязы скручу, а танцевать, как цуцык, для их лядского сала не буду!
– Кто говорит тебе – танцевать! – вспыхнул Богдан. – Казаку ни перед кем танцевать не надобно, а надо так держаться, чтобы и самого уродзоного шляхтича за пояс заткнуть. Тогда только тебя все поважать будут и за равного сочтут. И прав своих сможешь разумом добиться, а что всё зубы считать да ребра ломать? Нужно не одними руками, а и разумом бить, вот против такой силы, не сможет никто!
Богдан повернулся и направился широкими шагами к крыльцу дома. Ганджа стоял в той же позе с лицом, выражавшим полное недоумение; Золотаренко задумчиво покручивал ус, а на лице Тимка со сжатыми плотно губами лежало выражение такого упрямого сопротивления, которое ясно показывало, что сын не согласится в этом с батьком никогда.
К вечеру все небо затянуло сплошной серой пеленой. Начали робко прорываться мелкие капли дождя, а потом он засеял смело, как из частого сита, теплый, ровный и благодатный. Воздух дохнул живительною прохладой и свежестью, навеял на хуторян и проснувшиеся надежды на урожай, и сладкий после утомительного зноя сон.
Несколько раз Оксане чудились ночью какие то стуки в ворота, какие то возгласы и топот чьего то коня, а Катря и Оленка спали, как убитые, спокойно.
Утром, чуть солнце показалось над горизонтом, Оксана быстро вскочила на ноги и, опустивши кватырку, выглянула в окно. Утро стояло дивное, влажное, сверкающее. Омытые дождем деревья, цветы и кусты так и горели на солнце крупными каплями росы; трава, казалось, гнулась под этими тяжелыми, прозрачными каплями, унизавшими ее. Весело чиликали ободрившиеся птицы. Оксана снова оглянулась в комнату. Бабы уже не было, а Катря еще спала крепким сном.
– Катре, Катрусе, вставай! – бросилась она весело будить подругу. – Посмотри только, какое славное утро!
Катря приподнялась и села на лавке, протирая кулаками глаза.
– Что, что такое? – проговорила она сквозь сон, еще не понимая, в чем дело.
– Вставай, вставай же, Катрусе! – тормошила ее Оксана. – Ночью кто то приехал к нам. Я слыхала, право! Вставай скоренько, побежим посмотрим!
– О? – отняла Катря от глаз руки, совершенно очнувшись уже от сна. – Кто ж бы это был?
– Не знаю, а может, Олекса... – шепнула она и прибавила торопливо: – Одевайся скорее, увидим.
В одно мгновенье девочки сорвались и начали поспешно одеваться. Умывши лицо холодной водой из глиняного кувшина, они туго заплели свои косы; но, сколько ни мочила Оксана волос водою, непокорные завитки продолжали упрямо выбиваться и из за ушей, и надо лбом. Туалет был скоро окончен. Оксана и Катря взглянули мельком в большое медное зеркальце, гладко отполированное, и выбежали во двор.
– Ой, боюсь росы! – вскрикнула Катря, ступая босою ногой на мокрую траву.
– А я так люблю! Ух, славно как! – бросилась Оксана нарочно по самой густой траве. – Побежим к гайку, может, бабу встретим, расспросим, а то к шелковице; еще рано: все спят.
Девушки побежали по утоптанной желтым песком дорожке. На душе их было так весело и светло, как и в этом раннем безоблачном небе. И свежее утро, и приехавший неизвестный пан – все это заставляло еще скорее биться их молоденькие, полные жизненной радости сердца. И потому все кругом казалось таким веселым, таким улыбающимся, таким смешным.
– А как ты думаешь, Катря, кто бы он был? – спрашивала Оксана, набивая себе полный' рот шелковицей.
– Нет, не Олекса, верно, важный пан какой, – заметила серьезно Катря, – когда б только не старый...
– И гарный!.. Я терпеть не могу старых да еще поганых... Ты б, Катруся, хотела, чтоб он был билявый или чернявый?
– Билявый.
– А я б хотела, чтоб он был чернявый казак с черными вусами, с черными глазами, в аксамитном кунтуше, – щебетала Оксана. – Ох боже ж мой, что ты наденешь, Катря? Знаешь, я надену зеленый жупан и желтые черевики. Хорошо будет, да?
– Да, а я надену голубой и новые сережки, что мне подарил тато. Ну ж бо, Оксано, довольно шелковицы, бежим, бежим скорее!..
– Господи! Да что же это мы наделали? – всплеснула руками Оксана, смотря с ужасом на свои черные пальцы и на черные зубы Катруси.
– Да уж там отмоем как нибудь!
Девушки взялись за руки и со звонким хохотом бросились по направлению к дому; как вдруг из за поворота аллеи прямо выросла перед ними высокая мужская фигура.