– Эх, Грабино, Грабино! За что ты, наперекор моей воле, захотел себя в гроб уложить?
– Прости, батьку! Скучно было оставаться лежебоком, понадеялся на каторжные ноги! – вздохнул больной.
– Да ноги, может, и выходятся, а вот лежи только смирно да слушайся дида.
– Я лягу там, в сторонке, а то как же, – запротестовал Грабина, – занял твое место...
– И думать не смей, – даже прикрикнул Богдан, – мне ни на минуту нельзя отойти от руля. Сам знаешь, какие опасные места, пока не выйдем в чистое море. Исполняй все до слова, что прикажет дид... Ведь беда, сам знаешь, непрошенный гость.
– Все, все, батьку! – взволновался от ласкового слова Грабина.
– Ну спасибо! Бувай же здоров, да ходи скорей, а теперь для того то и нужно вылежаться добре.
Богдан ушел, а взволнованный Грабина обнял Олексу несколько раз, прерывая объятия свои пламенными словами:
– Эх, да и люди ж вы! И батько атаман, и ты, и дид, и товарищи! Вот, как ни противна мне жизнь, а бросать таких людей жалко! Горя то сколько перенес, греха сколько на душу принял, жизнь как насмеялась и ограбила, а все вот не хотелось бы так таки и пропасть, не отплативши вам за добро, не поквитовавши свою черную душу, не найдя... ох, Олексо, Олексо! – сжал он хлопцу руку, закусив себе до крови губу и уронив невольную слезу.
Тронутый Олекса стал утешать его, как умел;
– Не тревожьтесь, пане Грабино, бог милостив, все пойдет хорошо. Слава богу, дид налицо, он знахарь – пособит, а и господь на казака с ласкою смотрит; ведь наш брат за его же святую правду кровь свою проливает – значит, милосердный и сглянется... А вот я еще картофлю нарежу, оно и полегчает... Ведь, правда, холодит, кажется?
Грабина только стонал.
Целую ночь ехали казаки, сменяя по очереди гребцов. Узкими и извилистыми каналами неслись они гуськом в темноте между бесконечными нивами густого, тихо качающегося камыша; ловкие рулевые искусно направляли чайки, а недремлющие атаманы зорко следили по сторонам. Но все было тихо и спокойно кругом; подозрительный плеск или шорох не будил казачьей тревоги; только иногда с резким шумом взлетали стада диких уток, приютившихся на ночлег, или доносился из какого нибудь залива мелодичный звук унылых лягушек. К утру казаки заехали в какое то плесо, закрытое со всех сторон, словно озеро, лозами и тростником, – оно было недалеко от острова Васюкова, за которым до Кимбургской косы было часов пять шесть ходу, не больше. Здесь и без половодья тянулся страшною ширью глубокий днепровский лиман, суженный лишь у Очакова косой. Но теперь, в половодье, он представлял собою почти безбрежное море, разрывавшее в двух трех местах Кимбургскую косу. Через эти то проходы Богдан и рассчитывал проскользнуть. Дело, впрочем, было нелегкое и рискованное; во первых, нужно было воровски пробраться среди массы шныряющих по лиману каюков и галер, а во вторых, суметь попасть на удобный проход, чтобы не сесть на мель, и, наконец, умудриться на той стороне Кимбургской косы прокрасться через линию сторожевых турецких судов. Вследствие таких опасностей казаки и решались прорываться из Днепра в Черное море только темными, безлунными ночами, каковые наступили теперь.
Богдан распорядился простоять целый день в этих закрытых водах, выслав на стражу еще четыре небольших лодки душегубки. Потом он подозвал к себе Олексу.
– Слушай, сыну, сослужи ка товарыству большую услугу.
– Рад, батьку, рад, – ответил счастливый Морозенко, – только прикажи.
– По татарски балакать ты еще не разучился?
– Нет, что говорят – понимаю, и сам загавкать могу.
– Ну, вот и отлично. Возьми же ты душегубку и поезжай вниз, все на полдень; камышей уже тут осталось немного, да и то уже скоро начнут разрываться, редеть, – запутаться в них нельзя, а за камышами и раскинется перед тобою целое море; теперь, наверное, ни вправо, ни влево берегов нет... Ты смотри вперед и перед собой; за полмили виден будет остров, ну, вот к нему и держи, а минуешь его, так тебе налево потянется узкая, длинная полоса, – это и будет Кимбургская коса; ты поедешь вдоль нее и где заметишь прорывы, там прикинешь примерно, сколько весел они ширины, сколько глубины и как на той стороне: свободен ли от вражьих галер выход?
– Добре, батьку! – встряхнул молодцевато чуприною Олекса, гордый таким поручением.
– А теперь вот что, – продолжал серьезно Богдан, – ты не казак, а татарин рыбалка из под Очакова; на случай каких либо встреч и расспросов так и говори, а еще лучше избегай всяких встреч.
– Слухаю, тату, – улыбнулся Олекса.
– Смотри же, переоденься татарином; там, у меня в каюте, есть всякой одежи достаточно, – выбери, примерь, да в лодку возьми еще для виду какие либо рыбальские причандалы... Да не забудь прихватить и харчей: ведь на целый день отправляешься.
– Возьму, возьму, все исполню, как велишь.
– Только осторожнее, береги себя, зря на огонь не лезь, ведь знаешь, что мне жалко тебя, – так ты осторожно... помни.
– До смерти! Головы не пожалею, сдохну за батька! – почти крикнул Ахметка, и глаза его загорелись молодой удалью.
– Спасибо! Верю! – обнял его Богдан. – Ну, торопись, начинает уже благословляться на свет... Ну, а как Грабине?
– Кто его знает? – нахмурился Олекса. – Все как будто в одной поре, только вот ступни сильней почернели... душно ему, нутро горит, огневица.
– Пропадет казак, – почесал затылок Богдан, – ну, воля божья! – вздохнул он, а потом, положивши набожно на голову Олексы руки, произнес: – Храни же тебя господь! Будь осторожен и возвращайся непременно назад к вечерней заре.
Олекса бросился в каюту, переоделся в татарскую одежу, взял необходимые припасы и, отвязав душегубку, бодро вскочил в нее и схватил в руки весло.
– А из оружия что прихватил? – спросил у него, перегнувшись через борт, какой то казак.
– Кинжал запоясник, – откликнулся Морозенко.
– Стой! Возьми на всякий случай и пару пистолей, – протянул ему пистолеты казак.
– Спасибо! – ответил Олекса и отчалил от чайки. Под ударами весла душегубка понеслась стрелой вниз по течению и скоро исчезла в серой мгле раннего утра.
К восходу солнца Олекса выбрался из лоз и камышей на открытые воды, – выбрался и замер от удивления, уронивши весло... Любовался он и с берегов Сечи широкой гладью Днепра, могучее которого, казалось ему, нет ничего на свете; и там, в разлив, берега его уходили в туманную даль, а плавающие на далеком просторе острова открывали бесконечную перспективу; но здесь ему слепило глаза не то, – совсем не то; здесь ему показалось, напротив, что он выехал не на безбрежное раздолье, а на край земли, что горизонт не расширялся, а стоял наполовину обрезанным. За этим концом синеющей дуги он обрывался сразу в какую то бездну, и обрыв этот казался вот тут, недалеко... Ужас сковывал руки направлять душегубку туда... "Потянет эта бездна, и бултыхнешься в пекельную прорву", – такая мысль охватила Морозенка; но, вглядевшись пристальнее в этот резкий, синий рубеж лежавшего у ног его колоссального зеркала, загоревшегося в одном месте алым огнем, он приметил на самом краю водного обрыва единственное черное пятно, вспыхнувшее теперь в двух трех местах яркими бликами. Олекса догадался, что это, должно быть; и есть тот самый остров, к которому нужно держать путь. Теперь уже, нашедши точку опоры для взора, он начал улавливать перспективу, особенно когда, как будто для сравнения, появились то там, то сям белые и розовые паруса рыбацких судов. Олекса перекрестился, сотворил короткую молитву при виде величественного, вынырнувшего из яхонтовой глади солнца и налег на весло.