– Глаза, знаете, у нее черные, как уголь, – продолжал рассказчик, – нос горбатый, а лицо – и не разберешь... Вот уж и не знаю почему, братцы, чи она заприметила, что я норовлю в реку броситься, чи она, может, что и другое на думке имела, только подходит ко мне и говорит: "Не ищи смерти, казаче: я знаю, что тебе здесь не сладко... сама испытала – чуть не замерзла в степи... Так я тебя вызволю: я у этого паши в большой чести... Меня всяк слушает"
Как услыхал я, братцы родные, это слово, так такою радостью взыграла душа моя, что вот... стыдно сознаться, а зарыдал, как дитя малое, как баба, и кинулся в ноги...
Но Грабина уже больше не слушал: он изменился в лице и стремительно хотел было броситься к рассказчику, но ноги у него подкосились, силы изменили... и он бы, наверное, грохнулся оземь, если б не подхватил его Богдан.
– Что с тобой, друже? Вишь, побледнел как, что крейда... – затревожился он, поддерживая Грабину. – Гей, кто там? Воды скорей дайте! Да пойдем в мой куринь... Отдохни!
– Проведи... Невмоготу... Что то подкатило под сердце... Вот словно огнем осыпало, – шептал отрывочно Грабина, глотая воду из черпака...
– Что мудреного! Из такой олийныци вытащили, что ну!.. – улыбался любовно Богдан, ведя под руку своего нового побратыма, – немудрено, что и огневица может приключиться макухе...
Богдан уложил Грабину на своем топчане и прикрыл кереей, так как начинал пронимать его лихорадочный озноб.
– Когда ты отправляешься, Богдане? – спросил Грабина его дрожащим голосом, постукивая зубами.
– Да вот дня через два думал, после кошевого... – ответил Богдан, устремив на больного тревожный, сочувственный взгляд.
– Разве вместе нельзя... чтоб раньше?
– Хотелось бы и мне... да вот две чайки задержат... Хотя, положим, и без них обойтись свободно...
– Еще бы! У нас чаек с пятнадцать есть здоровых, что байдары... А куда думаете?.. В Кафу ведь завернете?
– Навряд... не по пути... да как то и не приходится...
– На матерь божью! На святого бога!.. На все силы небесные молю тебя... – приподнялся судорожно Грабина и припал горячим лицом к Богдану на грудь: – Молю тебя, не пропусти Кафы... в первую заверни...
– Да что тебе в ней? Успокойся... Сосни!
– Слушай, мой друже... Вот меня разбирает огневица... Кат его знает, куда она меня выкинет... Так вот тебе я доверяюсь... Я ведь, знаешь, из знатной шляхты... Обо всем я тебе... после подробно... А у меня есть дочь... ангел небесный... Каштановые курчавые волосы... шелк – не волосы... Синие, как волошки, глазки... Личико... Ох, мой голубе, мой брате, – нет такой другой доньки на свете!
– Вот что, друже!.. – изумился Богдан, тронутый до глубины души признанием своего побратыма, – а ты мне про своего ангела и не говорил ни разу... – и у Богдана промелькнул бессознательно молнией в голове когда то им виденный сон, – так где же она?
– Не знаю, не знаю... пропала без следа... с цыганкой... Везде искал – ни слуху ни духу... а вот сейчас невольник из Кафы сказал, что его спасла цыганка... и цыганка точь в точь такая, как моя... Я сердцем чую... Я уверен, что и моя Марылька там...
– Там, в Кафе?
– Там, там... Она еще почти дитя... лет четырнадцати, пятнадцати... но ее, верно, продали... О, ради всего святого, – не мини Кафы... ради спасения души...
– Ну, успокойся же, – обнял Грабину Богдан, – даю тебе казацкое слово вместе с кошевым вырушить и там уже устроить, как и что... Одним словом, вызволим... а ты постарайся уснуть да набраться силы, чтобы не остаться здесь...
– Засну, засну, – радостно, по детски улыбнулся Грабина, – одно твое слово меня на свет подняло... – и он закрылся кереей...
15
Торжественно звучит колокол в запорожской церкви, стоящей на главной площади. Плавные звуки медленных ударов дрожат, откликаются эхом в лугах и тают в прозрачной синеве загоревшегося радостным сиянием утра. В небольшой деревянной о семи куполах церкви стоит войсковая главная старшина и деды, а на погосте вокруг и на обширной площади никого не видно. В разноцветные узкие окна врываются в церковь снопы ярких лучей и светлыми, радужными столбами стоят в волнах сизого дыма. Перед местными иконами горят в высоких ставниках толстые зеленые свечи, окруженные сотней маленьких, желтых; огни их, при блеске яркого утра, кажутся красными удлиненными искрами, плавающими в дымке ладана и дробящимися на серебре и золоте дорогих риз.
Загорелые, мужественные лица молящихся обращены к ликам святых; в серьезном, сосредоточенном выражении устремленных к небу очей светится теплое, благоговейное чувство. Разных теней оселедцы и подбритые кружком чуприны, от серебристых до черных, склоняются низко, осеняясь широкими, медлительными крестами. Впереди перед царскими вратами стоит недавно выбранный кошевой запорожского войска Грыцько Пивторакожуха; голова его с дерзки отважным выражением лица, смягченным немного пылающей краснотой носа, кажется сравнительно с коренастым туловищем небольшой и чересчур низко посаженной на широких плечах. Справа рядом с ним стоит наказной атаман Богдан; и ростом, и стройной фигурой, и благородством осанки он выглядит при своем соседе богатырем паном; глаза его от умиления влажны и светятся тоскливой мольбой. За Богданом стоит еще наказной атаман, почтенный Небаба, за Небабою – среброволосый старец Нетудыхата, а за ним отважный, молодой еще и черный как смоль, с огненными глазами, Сулима. Налево от кошевого стоит наш старый знакомый Кривонос; его искалеченное лицо, озаренное теплым светом огней, не отражает теперь дикого ужаса злобы, а умиляется надеждой и радостью; за Кривоносом светлоусый красавец Чарнота, с беспечною удалью во взгляде, стоит словно жених под венцом, а за ним молодой еще, но не по летам угрюмый казак Лобода. За старшиною разместились во втором ряду знаменоносцы со знаменами и значками, а за ними уже начальники отдельных частей.
Блистающий дорогим облачением священник выносит евангелие в тяжелом, украшенном самоцветами переплете и, раскрыв его, кладет на ближайшие склоненные головы. Тихо, но выразительно и отчетливо раздается слово божие под сводами храма, проникает в закаленные в битвах сердца и наклоняет все ниже долу чубатые головы. Когда же, поднявши голос, закончил чтение служащий пресвитер вечными словами спасителя: "Больше сея любви никто же имать, аще душу положить за други своя", – то все казачество, как один, поверглось ниц перед престолом бога любви и занемело в безмолвной молитве.