– Кричат, а ему как позакладало!
– Да я не привык еще добре к вашему прозвищу, – оправдывался подошедший хлопец. – Вот если бы кто крикнул: "Ахметка", так я за двое гонов почул бы.
– Э, пора, хлопче, забывать тебе твою татарщину! – строго заметил дед. – Ты хрещеный, у тебя есть святое, а не поганское имя, а прозвище, коли его товарыство дало, должно быть для тебя дороже, чем королевский декрет.
– Диду, да нешто я не дорожу? – вспыхнул Олекса. – Карай меня бог! Это мне тогда спервоначалу было стыдно, что за отмороженные уши такую кличку дали, а теперь все равно – Морозенко так и Морозенко!
– Так и гаразд! – подтвердил дед. – Ты уже и с ползапорожца, и господь тебя не обидел ни умом, ни отвагой: станешь славным лыцарем, добудешь себе столько славы, что и прозвище твое станет на весь свет славным.
– Спасибо, диду, на ласковом слове, – поклонился Морозенко. – А что мне почтенное товарыство прикажет?
– А вот полезай на этот ясень да забрось веревку за вон тот сук! – показал дед рукой.
– Давайте! – схватил Олекса веревку, перебросил петлю через плечо и, как кошка, покарабкался вверх. Ясень слегка заскрипел и начал заметно качаться верхушкой.
– Не выдержит, – угрюмо заметил Лобода, усевшись прямо под деревом и смакуя люльку, – ишь, как его шатает ко мне! Хлопче, с другой стороны! Слышишь, Морозенко, с другой стороны залезай, не то пришибет!
– А ты то сам чего сидишь? – заметил дед. – Башки не жаль, что ли?
– Да, как раз на тебя, Лобода, качает дерево, – заметил и лежавший в стороне Грабина.
– Эх! Вставать не хочется! – потянулся сладко казак и прилег навзничь, подложив под голову руки. – Успеем еще, коли что! Чему быть, тому не миновать: виноватого смерть найдет везде.
Грабина при этом слове вздрогнул и почувствовал, что острая льдинка вонзилась ему в сердце: какой то ужас мелькнул у него в голове и заставил подвинуться дальше.
Вдруг раздался сухой треск; массивный ствол сразу осел, и не успел бы увернуться фаталист, как его раздавила бы страшная тяжесть; но верхушка дерева, описав дугу, ударилась при падении о соседние деревья, скользнула в сторону, и ствол, изменив направление, неожиданно навалился на ноги Грабины, а потом и на грудь. Благодаря только тому, что верхушка ясеня запуталась в ветвях, дерево не навалилось сразу всею тяжестью, но с каждой минутой верхушка, ломая ветви, садилась, и страшная масса надавливала все больше и больше богатырскую грудь; а хлопец Олекса успел во время падения соскочить и счастливо отделаться только несколькими царапинами.
– Братцы! Кто в бога верует! Давит!.. Грудь трещит!.. Суд божий! – отрывисто, глухо стонал запорожец; лицо его посинело, глаза выпучились, из открытого рта показалась кровавая пена. Одна рука была прижата деревом вместе с люлькой к груди, а другая, свободная, судорожно царапала землю.
– Гей! Ко мне! – крикнул повелительно дед. – Подставляй плечи под ясень! Вот сюда, поближе к нему! Эх, угораздило же его, несчастного! Совсем в стороне был, поди ж ты! Молчи, авось выручим!
Все подскочили к деду, подперли плечами оседавшее дерево и, укрепившись жилистыми руками в колени, начали расправлять спины, силясь приподнять хоть немного бревно.
– Ну, разом! – командовал дед. – Гай да! Гай да!
Напряглись четыре недюжинных силы, крякнув разом;
но дерево не только не приподнялось вверх, а заметно еще опустилось. Новая команда – новое напряжение. Выступил на подбритых лбах пот, налились кровью на висках жилы; но все напрасно: очевидно было, что им не одолеть ужасающей тяжести.
– Братцы! Рятуйте или добейте! Невмоготу! На груди зашито... – стонал все тише и тише придавленный запорожец, а потом только начал хрипеть.
– Эх, дойдет! А ну еще, хлопцы! – просил уже дед дрогнувшим от жалости голосом. – Славный, братцы, казак, душа добрая, жалко!
Но все соединенные усилия были тщетны; неотразимая смерть приближалась.
– Гей! Сюда, го го! – махнул рукою Олекса, завидев невдалеке идущего запорожца.
– Ради бога, скорей! – крикнул и дед.
Все оглянулись. К ним, широко и неуклюже ступая, спешил подбритый и с огненным оселедцем широкоплечий казак.
– Сыч! Сыч! – крикнули обрадованные казаки. – Помоги, дружище!
– Подсоби, любый! – взмолился с надеждой и дед. – Пропадет ведь казак ни за понюх табаки!
На одно мгновенье остановился лишь Сыч, взглянул на придавленного, смерил глазами дерево, расправил плечи и пробасил:
– Место!
Морозенко вздрогнул от этого голоса, – до того он ему показался знакомым, – и оглянулся; но перед ним стояла только широчайшая спина.
Товарищи пустили Сыча вперед. Упершись плечом и укрепив прочно ноги, теперь уже он скомандовал:
– А ну, разом!
Что то треснуло: или сломилась ветка, или у кого либо ребро; но дерево дрогнуло и всколыхнулось запутавшеюся вершиной.
– Ну, сугубо! – крякнул Сыч, захвативши много воздуху грудью и напрягши свою колоссальную силу; ноги у него вошли ступней в землю, дерево почти въелось в плечо; товарищи тоже не пожалели последних своих сил...
Раздался более сильный хруст; ветви ясеня выпростались из смежных ветвей, и огромный ствол его стал тяжело и медленно подниматься.
– Рушил! Идет! – весело крикнул Олекса и, схвативши полено, уперся им тоже повыше в колоду.
– Брось это, Олекса! – крикнул ему, задыхаясь, дед, – беги скорей к Грабине да оттяни его, коли можно...
Хлопец бросился к полумертвому запорожцу. Ясень был приподнят над ним, и Олексе удалось немного оттянуть потерявшего сознание казака, но ног еще дерево не пускало.
– Трошечки еще вверх! – крикнул Олекса, стараясь выдвинуть несчастному ноги. Наконец после нескольких усилий ноги были освобождены, и Морозенко отволок Грабину подальше на пригорок.
– Что он, дошел? – спросил запыхавшийся дед, присев над запорожцем, а тот лежал бесчувственно и безвладно, с бледным, посиневшим лицом и с запекшеюся на губах кровью.
– Нет, еще грудь подымается, – заметил Олекса, поддерживая голову казака, – а вот не раздавило ли ног?
Глянул дед: они были от колена почти до ступни облиты сочившеюся кровью и багрово синели. Приблизился с товарищами и Сыч.
– Добрые сапоги из красного сафьяна добыл! – покачал головою дед. – Только посмотреть надо, не разбита ли вконец ему грудь?..