К замку двигались козачьи фигуры, между которыми проехали на изнуренных конях какие то два всадника, а в большой светлице шла уже рада; были на ней, между прочим, Кривонос, Дженджелей, Гладкий, Пушкаренко, Морозенко и Золотаренко. Ганна, пришедшая с братом, осталась в другой горенке.
Рада пришла к убеждению, что рисковать последними войсками безумно; было решено немедленно отрядить посольство к Потоцкому {465} с такой от полковничьей рады супликой:
"Поляки! Заключим искренний братский мир) вы можете победить нас выгодными условиями, но силой – никогда, – знайте! И если вы теперь нас переможете, то козаки будут непреклоннее в своей мести, чем в борьбе за свободу".
Относительно же мероприятий все стали на том, что подкрепления с Запорожья и все ближайшие загоны должны соединиться у Маслова Брода {466}, куда соберется и черная рада; Богун же свои ополчения должен стянуть к Белой Церкви, а Фастов займет Кривонос. Относительно черной рады все были в тревоге, – она могла собраться в страшной массе, так как почти все восстали, и прийти к какому нибудь безумному решению. Главное – не было лица, которое бы своим неотразимым влиянием могло образумить буйную, неразумную чернь. Богдана авторитет пал, другого, равного ему, нет! Когда некоторые указали на Кривоноса, то он даже обиделся.
– Положить голову к битве, – сказал он, – я могу; рубиться с врагами на саблях – я мог во всякое время; мстить панам – буду до смерти, а в лютости разве Ярема меня переспорит, но чтобы я осмелился головой и в ратном деле, и во всех красных справах равняться с Богданом, – так это еще я не сдурел... Если, не дай бог, гетман убит, то все мы пропали!
– Гетман жив и вскоре тут будет! – поразил Золотаренко всех неожиданным сообщением.
– Жив? Как? Что? – посыпались со всех сторон вопросы, и полковники окружили с живой радостью дорогого товарища.
– Он был у хана в плену, – отвечал на расспросы Золотаренко, – вероломный невера захватил нашего гетмана, когда он бросился останавливать бегущих татар... а мы его еще обвиняем! Виноват ли он, что союзник, на которого мы все уповали, оказался изменником, запроданцем польским!
В это время раздался в соседней комнате крик Ганны: "Дядько!"
Все остолбенели... Никто не знал, откуда взялся женский голос в хате и какого "дядька" он приветствовал; один только Золотаренко бросился с вспыхнувшей в глазах радостью к дверям; но на пороге стоял уже сам гетман... Внезапное, бесшумное появление его в светлице в сумрачный час ночи произвело на всех жуткое впечатление, к тому же лицо у гетмана было бесконечно печально...
– Что же вы, паны полковники, не витаете своего гетмана, проклятого народом? Или и вы уже отреклись? – произнес, окидывая всех пытливым взглядом, Богдан.
– Богдане! Друже мой! – крикнул Кривонос и бросился первый обнимать гетмана.
За Кривоносом заговорили сразу и другие.
Богдан был растроган такой встречей, обнимал каждого и взволнованным голосом повторял:
– Божья воля, друзья мои, божья воля! Коли я винен в чем, так простите...
– А что же сталось с моим славным войском? – спросил он у старшины, устало опускаясь в кресло.
– Богун через проложенные гати вывел большую часть войска, – ответил Кривонос, – а остальное все погибло.
– И гарматы?
– И гарматы.
– И святые хоругви, и клейноды войсковые?
– Все, все пропало!
Страшный стон вырвался из груди гетмана; он сжал кулаки и долго молчал, устремив глаза в одну точку.
Поникнув головами, стояли полковники перед своим гетманом, пораженные его безмерной скорбью.
Вдруг гетман порывисто встал и выпрямился; глаза его сверкнули мрачным огнем, на лице вспыхнул румянец.
– Нет, – вскрикнул он, ударив рукою о стол, – не все пропало, не все погибло, и за этот позор я заплачу вам, паны, сторицей! Я в гнезда ваши теперь пущу гадюк, я отравлю ваших слуг зрадой, я подниму на вас ваших собратьев ляхов, униженных вами до быдла, и богом клянусь, что не будет у вас пристанища в вашей земле и свою отчизну назовете вы адом! О, теперь месть, без примиренья, без пощады! Я сначала думал действовать сверху: усыпить короля, укоротить бесправье панов и освободить от панской неволи – сначала, конечно, свой родной люд, а потом и люд польский; но коли сверху меня сбила измена, так мы двинем снизу!
Кривонос вдруг выхватил порывисто из ножен саблю и протянул ее к гетману рукояткой.
– На, пробей ею эту подлую грудь, – воскликнул он взволнованно страстно, – она могла усомниться в тебе, а ты... ты все для нас, все!
– Что ты, Максиме, голубе! – отстранил гетман рукою эфес.
– Батьку! Ты оживил нас... из гроба возвел! – загомонили все восторженно. – Одно твое слово – и будто не было лиха!
– Панове, – возвысил голос Богдан, – здесь в Паволочи много полков?
– Да полка три, – ответил Пушкаренко, – только неполные, переполовиненные... есть часть чигиринцев.
– Все равно, я хочу их видеть; пусть ударят тревогу.
Через несколько минут забили тревогу котлы, и встревоженные козаки стали сбегаться к двум фонарям, прикрепленным к высоким жердям у брамы.
Появились на крыльце несколько пылающих факелов и осветили кровавым мигающим светом стоявшего уже там гетмана; за ним виднелась в почтительном расстоянии и старшина.
– Здоровы будьте, орлята мои, славные лыцари, козаки запорожцы! – приветствовал бодрым и сильным голосом собравшиеся войска гетман, поклонившись на три стороны.
Толпа вздрогнула, и все головы обнажились.
– Гетман! Батько наш! Он, он, братцы родные! – раздались в разных местах радостные возгласы и вместе слились в один общий могучий крик: – Ясновельможному батьку слава! Век долгий!
И долго этот общий крик не умолкал, а перекатывался с одного конца до другого и разносился перекатами по всему местечку.
– Спасибо, детки, за ласку! – после долгой паузы начал взволнованный гетман. – Гнусная зрада лишила нас, друзи, победы – не славы: славы нашей, стародавней, ко зацкой, никто у нас не отнимет, и поглядите еще, как она заблестит и загремит на весь свет. Хан, вероломный пес, захватил меня в плен и бежал с поля битвы, – его купили ляхи! Эх, если б не так склалося, погибли бы под Берестечком не мы, а пышное панство: стоило только сомкнуться и взять в тиски прорвавшегося Ярему... Но господь послал испытание, не следует роптать!.. Про меня идут недобрые речи, и встает в народе вражда...