– Один взгляд, одна улыбка богини, которую я люблю
без ума, без воли... – заговорил страстным шепотом итальянец, приближая к Елене свое взволнованное лицо.
– Оставь, уйди, – перебила его Елена, подымаясь порывисто с места, – зачем говоришь ты мне это?
Итальянец хотел было что то возразить, но в это время двери распахнулись и в комнату вошел Тимко; при виде итальянца лицо его сразу приняло мрачное и угрюмое выражение.
– Меня прислал к тебе отец, – произнес он сурово, останавливаясь у дверей.
– В таком случае я оставлю светлейшую синьору, – поднялся с места итальянец и с любезным поклоном направился к двери. Тимко молча посторонился, чтобы пропустить его, и когда двери за итальянцем затворились, он быстрыми шагами подошел к Елене и, остановившись перед ней, произнес отрывистым, хриплым голосом:
– О чем ты говорила с ним?
– Тимко, что это за голос, что это за лицо? – попробовала было улыбнуться Елена, но Тимко перебил ее злобно:
– Я не шучу, отвечай мне сейчас, или я расскажу отцу то, чего он не замечает до сих пор!
– Что скажешь ты? – побледнела внезапно Елена и отступила на шаг.
А Тимко продолжал, задыхаясь от волнения:
– Скажи, о чем ты говоришь с ним всегда? Скажи, отчего с тех пор, как он приехал сюда, ты целые дни проводишь с ним вместе, ты слушаешь его глупые песни, ты позволяешь ему неотступно следовать за тобою, ты встречаешься с ним взглядами? Ты...
– Ха ха ха! – перебила бурный поток слов молодого козака холодным, надменным смехом Елена. – Зачем я слушаю его, зачем я провожу время с ним? А с кем же мне проводить время, кого слушать, скажи? Разве гетман думает обо мне? С тех пор, как мы приехали в Чигирин, разве я вижу его? Целые дни сидит он, запершись в своем кабинете, или радится с писарем, или сам пишет лысты. Не обо мне он думает. Судьба его грязных хлопов ему дороже моей любви! Ха ха ха! Вот как думает он о своей молодой жене! – разразилась она опять смехом.
– У батька теперь скопилось много горя, – произнес угрюмо Тимко, – сама знаешь: митрополита не пустили в сейм, кругом бунты, свавольства.
– Да, да, бунты, свавольства! – злобно вскрикнула Марылька. – А он еще хлопочет о привилегиях и вольностях хлопов; да если бы они были все вольны, так не сносить бы нам своих голов! Кто не умеет сдержать лошадей, пусть не садится на козлы, – произнесла она быстрым шепотом, наклонясь к Тимку, и в глазах ее вспыхнул злой огонек.
– Ты говоришь против батька! – отшатнулся от нее Тимко. ;
– Да, против батька! Зачем он шепчется с московскими послами, зачем мирволит всем бунтарям, зачем печется о хлопах и забывает о всей стране?
– Потому что народ наш вольный, как дикий конь, он не наденет узды! – вспыхнул Тимко.
– Но диким конем не возделаешь поля, – произнесла уже с покойною улыбкой Елена и, заметивши, что отчасти проговорилась перед пылким молодым козаком, переменила сразу тон и заговорила грустным голосом: – Ты говоришь, зачем я сижу с этим чужеземцем? С кем лее мне сидеть, с кем поговорить, когда все сторонятся меня, далее ты?
– Я не умею петь песен, как итальянский маляр или дзыгармейстер! – отвечал угрюмо, не глядя на нее, молодой козак.
– Не хочешь, не любишь меня! – проговорила Елена, охватывая его шею рукою и стараясь заглянуть ему в глаза.
– Пусти! – вырвался с силою Тимко и, отвернувшись в сторону, произнес отрывисто: – Батько прислал меня сказать тебе, чтобы к вечеру было приготовлено все с достойной гетмана Украйны пышностью: он будет угощать всех послов.
Елена опустилась в кресло.
– А больше? – спросила она с лукавою, улыбкой.
– Больше ничего!
– И ты уйдешь?
Тимко молчал потупившись.
– Ну, подойди же ко мне, Тимоше, зачем обижать так бедную Олесю? – продолжала она жалобным детским тоном.
Тимко сделал несколько нерешительных шагов по направлению к ней.
– Ну, так вот, так, а теперь сядь сюда, – подвинула она ему ногой низкий табурет.
Козак словно нехотя опустился. Елена положила на его черноволосую голову свою руку и, погрузивши в его черные кудри свои тонкие пальцы, произнесла шепотом, наклоняясь к нему и заглядывая ласково в глаза:
– Видишь ли, мой любый, дикий коник, я хочу наложить на тебя маленькую, легкую уздечку, чтобы ты немножко слушался и любил меня...
К вечеру весь Чигиринский замок горел сотнями огней. Во всех залах, залитых светом, стояла у дверей почетная варта, которую гетман устроил себе теперь из венгров и татар; везде толпились гости, среди которых виднелись шляхтичи со своими женами, знатные козаки, свита приезжих послов и множество других лиц. Все это направлялось в большую залу, где гетман должен был принимать послов. В большой зале Чигиринского замка было полно гостей; среди них были и прибывшие польские комиссары {451}. Гетман наконец то дождался их, ему давно хотелось показать перед Польшей все свое величие, сделать их свидетелями дружественных посольств к нему от иностранных дворов, и наконец то удался этот торжественный момент.
В богатом собольем кобеняке, с булавою в руках стоял Богдан на возвышении, опираясь рукой на спинку высокого Кресла, устроенного наподобие трона; его окружали генеральная старшина, писарь, Тетеря и другие. Подле возвышения помещалась почетная стража, а дальше уже стояли кругом избранные гости.
Против трона Богдана находились послы со своими ассистенциями. Здесь был посол турецкий, посол князя
Ракочи, посол молдавский и волохский, послы московского царя и, наконец, Кисель, воевода киевский, со своею ассистенцией, в которой находился Дубровский. Каждый из послов подходил к Богдану и, поднося ему ценные подарки, произносил при этом соответственно торжественную речь. Богдан благодарил и отвечал тем же. Все было кругом так великолепно, так торжественно, что можно было без ошибки подумать, что находишься в королевском дворце. Между тем, пока происходили все эти сцены, польские комиссары вели между собою тихий разговор.
– Заметил, пане воевода, уже и трон воздвиг себе? – заметил с саркастическою улыбкой Дубровский, указывая глазами в сторону возвышения, устроенного для кресла гетмана.
– Да, поистине ему недостает только скипетра, чтобы уподобиться коронованному монарху, – ответил злобно один шляхтич из ассистенции Киселя.