– Рай?! – вскрикнул Богдан и рванул себя бешено за чуприну. – И в этот рай ты пустила другого?
– О гетмане... насилие...
– И переписка в Суботове с этим извергом, и условленное бегство – тоже насилие? Ведь я знаю все, пани. Мне говорили ваши слуги... – задыхался Богдан.
– Слуги, челядь? – улыбнулась презрительно Марылька. – Разве им можно верить? Если бы я сама захотела уйти, кто бы меня мог удержать? Я не была ни рабыней, ни бранкой. Для чего же понадобился бы мне этот ужас наезда? Чтобы рисковать и своей жизнью? Значит, и Оксана бежала от Морозенка по уговору с Чаплинским?
– А, так все это, выходит, насилие? – простонал гетман. – И это торжественное воссоединение с лоном католической церкви – тоже было насилие? И этот ликующий шлюб с новым мужем – тоже насилие? И это пышное, устроенное потом торжество Гименея – тоже насилие? И это брачное ложе?.. А! – заревел Богдан, как раненый зверь, и бросился с сжатыми кулаками вперед, словно на невидимого врага.
Марылька побледнела как полотно и схватилась рукою за стол, чтобы не упасть на пол; но бешеная вспышка Богдана через несколько мгновений прошла; он прошелся бурно раза два три по палатке и остановился. Пылавшее дикой ревностью, и гневом, и страшною болью лицо его подергивалось конвульсиями, глаза сверкали мрачным огнем; воздух врывался в его легкие с шумом и клокотанием; грудь тяжело подымалась.
– Да, все это было насилие, – ответила после долгой паузы упавшим, измученным голосом Марылька, – это были придуманные мною отсрочки позора.
– И все таки этого самого позора... ты вкусила? – прошипел хрипло Богдан. – Ха! Да от такой муки седеют за ночь, вешаются, бросаются в омут, а не идут наложницей к другому!
– Я придумывала задачи, чтобы протянуть время, – устремила Марылька на Богдана полные слез глаза, – я ждала, что меня выручит... спасет меня... мой защитник, мой супруг... моя жизнь... но помощь не приходила.
– Я лежал без памяти. Предательское нападение подкупленного убийцы тебе известно? – произнес угрюмо гетман.
– Эту подлость я узнала потом... – прошептала Марылька и продолжала горячо: – Ты говоришь, что другие умирают. Что смерть? Мгновение – и вечный покой. Позор страшнее смерти! И остаться для мук, для позора могло заставить только одно непобедимое чувство – любовь! И я ради этой любви осталась жить, чтоб увидеть тебя, оправдаться перед тобой. Мне было это легче сделать, чем я предполагала, потому... потому, – опустила она стыдливо глаза, – что все остальное время я была вдовою. Эта самая челядь обнаружила мне еще до шлюба разврат ненавистного мне негодяя, а потом я его поймала с покушавшеюся на жизнь бедною Оксаной и спасла ее от насилия, открыла через нее притон его жертв и разорвала с ним навсегда. Это вечно пьяный развратник вздумал было воспользоваться своими правами, но получил такой отпор, что оставил меня в покое навсегда. И я в глуши, в уединении коротала свои дни только с сердечною тоской да с думой о моем рыцаре, о моем соколе, о моем месяце ясном!
Слова Марыльки были так искренни, доводы так правдивы, а сама она так обольстительно прекрасна, что буря бешенства и ревности начала мало помалу утихать в груди Богдана: морщины на лице его расправились, цвет лица стал ровнее, в глазах блеснул ясный огонь.
– Но почему же ты не дала мне знать? – промолвил уже мягче гетман, сделав движение к Марыльке.
Горевшее ярким румянцем лицо ее озарилось робкою, счастливою улыбкой; она готова была уже броситься снова в объятия к своему желанному повелителю и промолвила кокетливо:
– Ведь я же перекинула моему гетману из Збаража стрелкой лыст.
Этот детский, кокетливый тон показался Богдану фальшивым, и яд ревности снова ожег его сердце, а в груди зашевелилось убаюканное было недоверие.
– Нет, не могу, не могу верить! – вскрикнул он, закрывая руками глаза и отшатнувшись к столу. – Вздумала отозваться, когда уже над всем Збаражем произнесен был смертный приговор. Свою жизнь спасала! А может быть... Ха ха ха! За шкуру своего малжонка дрожала!
Марылька побледнела и схватилась рукою за грудь.
LXVI
Глаза Марыльки сверкнули гордым огнем, и она заговорила, подняв высоко голову:
– Что ж, оскорбляй меня, издевайся над этим глупым сердцем! Я ведь невольница здесь и беззащитна! Так, так... – продолжала она горько, – теперь моей любви нельзя верить – не стоит. Ей можно было верить тогда, когда я из дома коронного канцлера попросилась к простому, незначному козаку, которого я сразу полюбила всей своей девичьей душой! Ей можно было поверить, когда я, забывши и стыд, и совесть, отдалась пану писарю, зная, что своею красотой я могла бы себе и почет, и богатство купить... О, тогда мне можно было верить! Но когда пан гетманом стал, в моем сердце должен говорить только расчет. Что ж, пусть и так! Но ты забываешь одно, гетмане, – переменила сразу тон Марылька и заговорила дрожащим от глубокой обиды голосом. – Не только из осажденного Збаража посылала я тебе письма, я присылала тебе письмо еще год тому назад, через Оксану, которую я спасла от рук негодяя! Тогда ты еще сам не знал, чем окончится дело, а в Польше все, все пророчили тебе погибель и позорную смерть! Но я не побоялась разделить ее с тобою, я молила тебя вырвать меня от Чаплинского... Я всюду полетела бы с тобою... Я ловила тоскующим сердцем каждую весточку о тебе, я мыслью торжествовала с тобою твои победы...
– Га, победы, победы! – заметил колко Богдан, но Марылька не дала ему опомниться.
– Да, торжествовала победы, – продолжала она горячо, – и трепетала за твою судьбу... Тогда еще не было пилявецкого поражения, и кто знает, чем бы кончилось дело, если бы не побежали все от одного твоего имени. И я боялась этого, я хотела быть вместе с тобою, я измучилась от этой страшной тревоги... Да, Богдане, я не хотела умирать, потому что хотела жить с тобой! – И Марылька простерла к Богдану руки, но он еще, видимо, колебался.
– О гетмане, не отталкивай меня, не отталкивай меня! – вскрикнула безумно она, падая перед ним на колени. – Зачем ты хочешь отнять у меня твое сердце, когда оно любит меня? Чем виновата я в своем несчастий? Одного тебя я люблю с самых детских лет... Разве ты забыл ту страшную ночь, когда ты спас меня на турецкой галере? Разве ты забыл те дни, которые мы провели с тобою на чайке, помнишь те долгие переезды по зеленой степи, когда я скакала с тобой рядом, когда ты поклялся быть мне вторым отцом?