– А что же, можно, – согласился охотно жолнер и пошел вслед за Зосей к тому арбалету, у которого стояла Марылька.
– А вот, пани, смотрите, – произнес жолнер, наклоняясь к арбалету. – Ну, будем целиться хоть туда, – указал он на одну из ближайших групп козаков. – Вот так, так, – руководил он Зосей. – Теперь только нажать сильно эту пружину – и все тут.
Зося спустила пружину, раздался звон, затем резкий свист, и стрела, описав в воздухе красивую дугу, опустилась за козацкими окопами.
– Перелетела! – вскрикнули радостно Марылька и Зося, забывая обо всем окружающем.
– Да, черт побери, только не попала в дьявола, – заметил досадливо жолнер, отходя на свой пост.
Но Марылька и Зося не ответили ему ничего.
– Пани, пани, смотрите, они подняли ее, они несут, – зашептала, задыхаясь от радости, Зося, показывая Марыльке на группу козаков.
– Где, где? Я не вижу, – шептала Марылька. – Правда ли это, Зося?
– Правда, правда!
– О боже, ты прощаешь меня! – прижала руки к груди Марылька, чувствуя, как слезы подступают у нее к глазам.
Несколько секунд они стояли так молча, наслаждаясь неожиданным успехом, как вдруг за спиной Марыльки раздался хорошо знакомый голос:
– Ах, ты здесь, а я сбился с ног, разыскивая тебя!
Возле них стоял Чаплинский. За это последнее время он изменился до неузнаваемости: он похудел и осунулся, глаза его бегали по сторонам боязливо, рассеянно; каждую секунду он вздрагивал и с ужасом озирался, голос его звучал плаксиво, не было й тени прежних хвастливых речей и восклицаний; он был и жалок, и гадок в одно и то же время.
Марылька взглянула на него с отвращением, но не ответила ничего, а потому Чаплинский продолжал дальше:
– Князь Иеремия зовет сегодня на вечер.
– На вечер? – изумилась Марылька, взглянула на мужа широко раскрытыми глазами и произнесла с горечью: – Быть может, на общие похороны?
– Но нет, нет, уверяю тебя, моя дорогая, князь получил какое то отрадное известие, он хочет объявить его всем, а для того сзывает всю шляхту, нас тоже звал.
– Я не пойду, я не хочу их видеть, – отвернулась Марылька.
– Но, моя королева, ведь если мы не будем, все заметят; князь Иеремия рассердится, он горяч, нельзя пренебрегать его лаской.
– А для чего идти? – ответила запальчиво Марылька. – Для того, чтобы выдерживать на себе презрительные взгляды и чувствовать, как все шушукаются за нашей спиной! Да разве пан не видит, что они все презирают нас?
– Что же делать, что же делать! Тем более мы должны искать ласки князя, – заговорил умоляющим, всхлипывающим шепотом Чаплинский, – а твое поведение еще более раздражает их всех! Подумай, ведь наша жизнь висит здесь на волоске: если Богдан узнает, что мы в Збараже... О господи! На раны Езуса, молю тебя! За что же ты губишь меня своим упорством?!
Чаплинский заплакал.
Марылька хотела ему что то ответить, но он был так гадок в эту минуту, что она только произнесла сквозь зубы:
– Хорошо, я иду, но это уж в последний раз.
– Королева! Богиня моя! – бросился к ней радостно Чаплинский, ловя ее руки, но Марылька отстранила его.
– Утрите ваши слезы, пане! – произнесла она с презреньем. – Вельможная шляхта их не любит... – И, повернувшись к нему спиной, она прошла вперед.
LXII
Настала ночь, на вершине осажденного города запылали огнями высокие окна Збаражского замка, князь Иеремия угощал своих гостей. Тысячи зажженных свечей придавали убранству комнат торжественный, парадный вид, но лица гостей были печальны, угрюмы и бледны; многие дамы плакали; несколько шляхтичей с злобными, исступленными лицами шептались о чем то в амбразуре окна. Каждый раз, когда входная дверь отворялась, унылый шепот утихал на мгновение в зале, все с испугом оглядывались, устремляя на входящего с немым вопросом глаза. Казалось, эти измученные, озлобленные люди собрались здесь не на пир, а на похороны какого то близкого, всем дорогого лица.
Князя и предводителей еще не было в зале. Почти все рыцари, за исключением тех, которые остались на своих постах в лагере, собрались в замке. Здесь были: молодой Конецпольский, толстый Заславский, старый Кисель, Корецкий, Осинский и множество другой более или менее знатной шляхты. Чаплинский и Ясинский юлили возле Конец польского, но тот обращался с ними более чем сдержанно, почти пренебрежительно, да и вообще все шляхтичи не скрывали своего отношения к Чаплинскому, – они едва терпели его, но Чаплинский делал вид, что не замечает ничего.
Марылька сидела в глубокой амбразуре окна; она не принимала никакого участия в разговоре, да и ее не замечал никто, – тяжелая драпировка окна почти закрывала ее. Прижавшись лицом к стеклу, она жадно всматривалась в темноту ночи и в блестящие вдалеке светлые точки козацких огней. "Пришлет или нет? Торжество или смерть?" – шептала она, стараясь проникнуть своим умственным взором в то, что должно было происходить теперь в душе Богдана.
В зале между тем передавались из уст в уста известия о возрастающих бедствиях. Несмотря на то, что слухи о получении князем Иеремией какого то радостного известия носились уже в лагере, всюду слышались требования сдачи Збаража козакам. Негодование вспыхивало в некоторых группах до яростного бешенства. Из общего глухого шума вырывались злобные восклицания:
– Что мы здесь будем ждать, чтоб нас выудило подлое хлопство всех до одного железными крюками? Припасов нет, оружия нет, пороха нет! Какая это война? Это бойня!
– Черт побери, пусть запирается себе тот в Збараже, кто хочет показывать свое геройство!
– Из за кого мы будем разыгрывать глупых троянцев и морить своих жен и детей?
– Хоть бы явился и сам король, разве он теперь поможет нам? Есть время, когда и предводителей нечего слушать!
Каждое такое восклицание заставляло вздрагивать Чаплинского с головы до ног, – все были за то, чтобы сдать Хмельницкому Збараж; один только Конецпольский, который помнил, что первым условием Хмельницкий поставил выдачу его и Вишневецкого, был против перемирия.
– Сдать Збараж! Нет сил больше ждать! – раздавалось кругом; к этому общему шуму присоединялись и женские вопли: – На бога! На раны Езуса! Мир! Мир!
Но вот двери распахнулись и в комнату вошел князь Иеремия, а за ним Лянцкоронский, Фирлей и Остророг. При одном появлении князя все восклицания сразу умолкли, только в более отдаленных углах зала еще слышался какой то глухой, неясный ропот. Среди всех этих бледных, растерянных людей один только князь Иеремия смотрел уверенно и спокойно; серые стальные глаза его словно пронизывали всю толпу. Он подошел к столу и, опершись на него рукою, заговорил громко, отрывисто: