– Ах, это ты! – поднялась она порывисто с места. – Спаси меня!
– Скажи мне, на бога, – схватил ее за руку Чарнота и поднес другою к ее глазам скомканное письмо, – это ты писала? Это твоя рука?
Виктория взглянула на письмо... и зашаталась.
– Скажи, признайся, во имя всех святых! Молю... во имя чести моей... во имя нашей любви... ты ли это писала?
– Я, – уронила княгиня угасшим голосом, чувствуя, что в этом слове прозвучал над ней смертный приговор.
– А! – страшно застонал Чарнота и так сжал себе пальцы левой руки, что из под ногтей выступила кровь. – Пойдем! – взял он ее порывисто за руку.
– Куда? – отшатнулась в ужасе Виктория.
– Ты изменила – и тебе больше со мною не жить, – произнес он, не глядя на нее, глухим, клокотавшим голосом. – Не бойся: тебя при мне никто пальцем не тронет. Я дам тебе сам желанную свободу.
Княгиня затрепетала: она угадала своим сердцем, что минута расчета с жизнью пришла, что от нее не уйти, что ее влекут на суд разъяренной толпы хлопов, и это последнее сознание пробудило в ней чувство презрения к своим судьям, – она гордо подняла свое княжье чело и твердою поступью вышла за Чарнотой на ганок.
Появление Чарноты и Виктории заставило сразу умолкнуть толпу; величественная красота ее и горделивое, непреклонное выражение лица произвели даже на закаленных в боях воинов сильное впечатление.
– Что, панове товарищи, хороша ли моя коханка? – обратился к толпе Чарнота.
– Хороша, что и говорить! Писаная, малеваная! – раздался кругом одобрительный шепот.
– А заслужил ли я у вас, панове, чем либо, чтоб сохранить за собой эту добычу, эту красу?
– Заслужил, заслужил! Живи с ней, – кричали уже иные, – ты наш любый атаман, все за тобой пойдем!
– Спасибо, друзи! – ответил глухо Чарнота и продолжал порывисто: – А что, панове товарыство, ожидает того, кто изменяет отчизне и предает названных братьев врагам?
– Смерть! – раздался один страшный и единодушный крик.
– Смотрите ж и знайте, что такое козацкая правда! – вскрикнул Чарнота, и быстрее молнии сверкнул клинок в руке козака... Послышался свист, мелкий шипящий звук, и чудная голова с раскрытыми от ужаса глазами упала на крыльцо и покатилась по ступенькам к ногам ошеломленных козаков.
Ахнула от ужаса и занемела толпа, а Чарнота, не оглянувшись на грузно упавший за ним труп, бросился вперед и закричал не своим голосом:
– А теперь, друзья, пойдем к гетману и спросим его, почему он не ведет нас на Варшаву?
– Ох, Зося, что с тобою, ты так бледна? Опять что нибудь недоброе?
– Моя злота, моя ясна пани, такие ужасы творятся кругом, – видно, наступают наши последние дни! Все панство сбегается со всех сторон сюда, в Збараж! {422} Скоро нельзя будет найти в городе ни одной свободной норки, а там, за этими стенами, в открытом поле, ужас и смерть... Кругом снует осатанелое хлопство.
– Езус Мария! Но что же слышно... там... среди панов?
Я избегаю их.
– Ох, пани! От одних рассказов волосы подымаются на голове. Все, все предсказывает нам гибель! Сегодня в полдень, – это случилось при всех, – на небе не было ни единой хмарки, и вдруг ударила молния прямо в знамя гетмана Фирлея и разбила его пополам, а когда начали копать жолнеры окопы, то все выкапывали скелеты и кости... Ночью все видели на небе над нами кровавый крест. Слава богу, что хоть князь Иеремия согласился присоединиться к нам, на него только надежда.
– Но кто упросил его, не знаешь?
– Сам гетман Лянцкоронский; говорят, что гетман Фирлей предлагал князю уступить свое регимеитарство, но князь расплакался и сказал, что готов служить под начальством такого почтенного старика. Ох, только что же теперь поможет нам и князь? Хмельницкий уже выступил, а у него, говорят, столько войска, что солнца свет темнеет, когда оно движется перед ним!
– О свента матко! Что ж это будет с нами? – простонала Марылька, заламывая руки.
– Несчастие, горе, пани! Если нам не удастся вернуться к гетману Богдану, мы погибли!
– Вернуться к гетману! – вскричала горячо Марылька. – Зачем? Для того, чтоб он велел нас поскорее повесить?
– Для того, чтоб он сделал пани своей гетманшей, своею королевой.
– Ах, что ты, Зося! – перебила ее раздражительно Марылька. – Не говори, оставь! Ведь вот уж скоро год, как мы послали к нему Оксану, но и до сих пор он не обозвался ко мне ни единым словом! Конечно, он не получил моего письма, да и ненавидит меня!
– Моя злота пани, отчаяние наводит вас на такие мысли; клянусь, гетман любит мою ясную пани и получил ее письмо. Что же могло случиться с Оксаной? Ведь она их, хлопской, веры, мы дали ей столько денег.
– Ее могли и наши убить, а если она дошла благополучно, то тем хуже, тем хуже, – продолжала раздраженно Марылька, – значит, он отвергнул письмо. Целый год, и он, гетман Хмельницкий, не может найти способа обозваться ко мне хоть единым словом!
– Но моя пани забывает, что гетман не знает, где теперь и искать нас! Ведь пани в своем письме не назначала точно, мы сами очутились нежданно в Збараже, а после пилявец кого поражения вместе с другою шляхтой отсюда бежали, а ведь гетман пришел таки к нему; и разве пани забыла, как рассказывали потом, что когда он не застал нас в Збараже, то пришел в такую фурию, что даже мертвых велел выбрасывать из гробов?
– Потому, что жертвы выскользнули из его рук, – усмехнулась горько Марылька.
– Нет, потому, что он стосковался по своей королеве и не нашел ее там. Опять вот вчера я слышала от прибывших панских слуг, что гетман выслал страшный загон на Литву, – он ищет нас.
– Для того, чтоб снять с живых шкуры.
– Но, моя дрога пани...
– Ай, что ты говоришь мне, Зося! – перебила снова служанку Марылька и, вставши с своего места, нервно заходила по комнате.
За истекший год Марылька слегка побледнела и похудела; но красота ее получила вследствие этого еще какой то особый жгучий оттенок. Грудь ее подымалась порывисто; потемневшие от волнения огромные синие глаза вспыхивали каким то отдаленным затаенным огнем.
– Нет, нет, – заговорила она снова взволнованно, отрывисто, – я не верю, не верю... Вот же Чарнота отрубил голову княгине Виктории, а ведь говорят, что он любил ее без ума.