– Приветствую тебя, великий борец за свободу! – произнес по латыни вошедший.
– Простой запорожский козак, славный подкоморий киевский, – ответил также по латыни Богдан, двинувшись быстро навстречу Немиричу и протягивая ему радостно руку, – не мне носить такое высокое имя, а вельможному пану, потрудившемуся за свободу народов в чужих краях.
– Не станем спорить об имени, гетмане; я пришел просить тебя, чтоб принял меня под свое славное знамя. Предки мои были русской веры, я сам душою и телом – ваш брат и хочу послужить для свободы родного народа.
– Ты просишь? – произнес растроганным голосом Богдан, обнимая Немирича. – Мы бы должны были просить, чтобы ты пошел с нами рядом. Одно твое присутствие усилит, укрепит наше войско, а мне даст в сотый раз веру, что я поднял за правое дело свой меч. Эх, если бы и другие шляхтичи были той думки, – вздохнул он, – не пролилось бы столько крови!
– Бывшая русская шляхта почти вся окатоличена, – ответил Немирич, – а католичество тем и сильнее грецкой веры, что разжигает фанатизм, раздувает спесь и гордыню, поощряет низменные страсти и господствует развитым умом над невежеством. Вот теперешняя шляхта и ослеплена алчною жадностью да ненавистничеством.
– И нет у нас преданной шляхты, нет у нас своей природной! – воскликнул с горечью гетман.
– Есть, есть, – улыбнулся гость, – хотя ее и глушат чужеядные плевелы, обвившие сетью наш край. Да вот хоть бы Кисель, Свичка, Засулич, Риглевич... И много их заводится на Волынщине!
– Так, так, – прервал гостя Богдан, – только что ж это я?.. Ошалел от радости. Садись, мой дорогой пане, вот сюда в кресло, – спасибо князю Заславскому, у меня завелись такие роскоши... Садись же поудобнее да подкрепи себя с дороги кубком старого меду.
– Спасибо, – поднял Немирич налитый гетманом кубок. – За твое святое и честное дело! Только помни, гетмане, – продолжал он, отпивши несколько глотков ароматной влаги, –что и тьма порождает червей и гадов. Побольше солнца да воли, тогда, быть может, произрастет новая жатва и даст полезные плоды; но прежде нужно очистить поле от плевел, разрушить гнилое здание, которое не допускает к нам солнца и грозит рухнуть на наши же головы.
– Так, так, – произнес горячо гетман, жадно слушая своего собеседника, – я иду не на кровь всенародную, не мести, не грабежа я ищу, – я поднял свой стяг за свободу и благо народа. Чаша нашего терпения переполнилась. Я – голос ограбленных и униженных, я – вопль обездоленных и истерзанных. Ужели ты думаешь, что мне удалось бы собрать эти полчища, если б мною двигали только моя власная месть и вражда?
– Нет, гетмане, этого я не думаю, не думают этого и истинно просвещенные люди, ни даже молодой королевич. Я и некоторые согласны с тобой, что нужно заменить старый порядок новым, более пригодным и лучшим... Я имею к тебе поручение от полковника Радзиевского. Вот письмо! – подал Немирич Богдану большой пакет, запечатанный восковою печатью.
Богдан взял в руки пакет, взглянул на печать и в волнении поднялся с места.
– От его королевской милости! – произнес он дрогнувшим голосом.
– Да, его милость пишет тебе.
Богдан разломал печать неверною рукой, сорвал конверт и принялся за чтение. Королевич просил его прежде всего удержаться подальше от разорения края, напоминая о том, что Речь Посполитая вскормила их всех, что отчизна не виновата ничем, если дети ее подняли междоусобие, умолял его пощадить их общую мать, упреждая, что дальнейшие его шаги погубят и Польшу, и Украйну, а между тем, пока еще не утрачено время, можно водворить мир, равно дорогой для обеих сторон. В случае своего воцарения королевич обещал утвердить все требования козаков и просил Богдана не противиться, а способствовать ему в водворении порядка и справедливости во всей стране. Рука Богдана дрожала во время чтения письма, несколько раз на глаза его набегали непослушные слезы; вместе с этими строками вставал перед ним образ несчастного Владислава, и его предсмертные слова снова звучали в ушах.
К письму был приложен и набросок вольностей и привилей козачьих, которые они получат по восшествии на престол Казимира: гетман будет облечен полной властью в Украйне, кроме права сноситься с иностранными дворами; уния будет устранена, обещалась полная свобода веры; все должности в Украйне должны быть заняты лишь православными; жиды и иезуиты лишены будут права жить во всей русской земле; коронные войска не будут больше там расквартировываться; об одном лишь простом народе ничего не упоминалось, хотя польским панам и возбранено было пребывание в Киевщине и Волынщине.
Хмельницкий заметил это, но не обратил особенного внимания в общем чтении, подавленный милостивым обращением маестатной особы. Он окончил чтение, поцеловал с глубоким почтением подпись и положил бумагу на стол.
– Видит бог, – произнес он в сильном волнении, – что я не желал погибели отчизны; она сама меня вынудила поднять меч!
Гетман зашагал широкими шагами по палатке; видно было, что письмо королевича тронуло его. Да, такого успеха он никогда не ожидал: все его требования подтверждаются королевичем. Чего же больше желать? Чего еще нужно этим горланам ненасытным? Вот только простой народ... Ну, и ему дадут или мы сами дадим облегчения. Да, но королевич еще не король, а король не сейм! Нет, нет, не поддавайся легко обещаниям, не прельщайся льстивою лаской, Богдане! – словно слышится ему голос владыки. – Не надейся ни на князи, ни на сыны человеческие, а устраивай сам прочно судьбу своего народа.
– Что ж ты думаешь теперь предпринять, гетмане? – прервал его размышления Немирич.
Богдан посмотрел на него пристально и призадумался, – и сам он еще не знал хорошо, что предпринять, и не хотел своих неустановившихся дум доверять сразу чужому лицу; ему было интереснее узнать сперва мнение гостя, поэтому он и прибег к своему обычному приему – к хитрости.
– Хочу идти в Варшаву, – ответил он спокойно.
– Зачем?
– Чтоб утвердить незыблемо наши права и дать свободу народу.
– Но если все это дается тебе добровольно?
– Обещается только, – поправил с улыбкой Богдан, – да и не королем, а королевичем.