– Господи, – всплеснула она руками, – ну что, если хоть горсть врагов наскочит на них в эту минуту, – ведь все погибнут... Да разве можно без воли нашего гетмана так расхищать добро?
Она бросилась искать обозного Небабу, которому поручен был лагерь, и наткнулась на Варьку, ловившую своего вырвавшегося коня с двумя какими то бабами. Она узнала ее лишь по голосу; на Варьке были татарские шаровары, подпоясанные широко, под самую грудь, длинным поясом; за ним торчали почтенных размеров кинжалы, а у левого бока висела черкесская шашка; вместо свитки она носила белую суконную безрукавку, а на голове у нее была надета сивая шапка.
– Варько! И ты здесь? Когда... как? – окликнула ее с радостью Ганна.
– Голубочко! Панно! – бросилась та к ней и обняла ее своею загоревшею, мускулистою рукой.
– Вот радость, так радость! И не ждала тебя встретить! – заболтала она весело, бросив коня своего на заботу товаркам.
– А я прибыла сюда вместе с Чарнотой, только немного позже... была там одна забота, по его просьбе... Ну, да не об этом, черт с ней, а вот как ты только, моя любая, звеселила меня...
– Спасибо спасибо, – заговорила торопливо Ганна, – я рада, что тебя вижу, и рада, что ты стала бодрей... – Ганна действительно почти не узнавала мрачной и молчаливой прежней Варьки в этой оживленной, хотя и с злобным выражением глаз женщине, – и что ты забыла свое тяжкое горе, – добавила она, понизив свой голос.
– Не забыла, панно, а сжилась с ним и сдружилась на лихих поминках... Вот и сейчас спешу с товарками на потеху! – И она было снова бросилась к пойманному коню.
– Стой, Варько! – удержала ее Ганна. – Мне нужно видеть Небабу... нужно остановить это плюндрованье, этот грабеж. Ведь не похвалит же гетман... Он кликнул клич, чтобы летели все покончить врага, а они остались здесь для пьянства... и в такую минуту ласки господней, когда всемогущий ослепил ужасом очи врагов и предал их в наши руки!
– Так, так... кончать нужно ляхов! – подняла кулак Варька. – Что хлебнули на радостях, то не беда. Я и сама, во славу божию, выпила, а вот бражничать грех... нужно лететь, нагнать... и вдвое отдячить!.. Небаба вон в той палатке! – указала она рукой и вскочила ловко и легко на коня.
– Оставь мне в помощь к раненым хоть кого либо из твоих! – крикнула Ганна.
– Гаразд! – откликнулась, летя уже на коне, Варька. – Домахо, Ивго! До панны!
Ганна, сопровождаемая двумя бабами, подошла к палатке Небабы и застала его с старшиною тоже за кухлями доброго меду. Она сообщила о происходящем в лагере и подчеркнула, что такого произвола не потерпит ни ясновельможный гетман, ни рада.
– От чертовы дети! – поднялся с досадой Небаба. – Не дадут и потолковать с товарыством, как допадутся до вина, и палями не отгонишь, не то что... а уж на руку так не положат охулки, вражьи сыны! Пойдем ка, братове, лад дать, а то чтобы не было справди поздно, – взял он в руки пернач и двинулся к выходу; вслед за ним двинулась и старшина.
С большим усилием был водворен кое какой порядок. С угрозами гетманского гнева и даже смертной кары удалось Небабе вырядить из лагеря несколько сотен, смогших еще сесть на коня, остальных же он заставил сносить все польское добро и стягивать напакованные провизией возы к гетманской ставке, поставив везде надежных и верных вартовых.
Ганна же, захвативши знахаря деда, отправилась вместе с ним и с бабами к палатке, где лежал недвижимо несчастный, измученный до смерти отец Иван. Сильное волнение, пережитое им, и невыносимые физические страдания сделали свое дело: он лежал вытянувшись, почти без дыхания, бледный, как мертвец; глаза его были закрыты, и это еще более увеличивало иллюзию смерти. Дед молча, с суровым лицом осмотрел его истерзанные ноги и хладевшее тело.
– Ничего, выживет! – заключил он лаконически свой осмотр.
Ганна взглянула с тревогой в лицо отца Ивана и действительно заметила в неподвижных чертах что то неуловимое, непонятное, но дающее надежду.
– Добрая натура! – подтвердил свое мнение кивком головы знахарь. – А что он без памяти лежит, так это пустяк, сестро. Крови много вышло, да и боль пересилила. Ну, так вот что, – поднял он голос, – зараз нужно промыть ему разведенным в воде дегтем эти ожоги и раны... пощиплет трохи, а потом боль утишится. А вы, сестры бабы, достаньте ветоши да накопайте земли; как промою я раны и засыплю их тертым порохом, то вы обмотаете ветошью и. будете их обкладывать землей; степлится, высохнет одна – положите свежей, чтобы жар в себя брала.
Принялась Ганна с дедом за операцию. Обмыли они приготовленным раствором зияющие раны, присыпали их дедовым снадобьем и забинтовали слегка ветошью. Страдалец чуть чуть простонал и, повернувшись удобнее, начал заметнее и ровнее дышать.
– Э, выходится, выходится, – заговорил увереннее дед, – и обличье стало яснее, и раны у него не синие, не землистые, а червоные, значит, гаразд!
Ганна перекрестилась и, оставив больного на попечение одной бабы, обкладывавшей ему землей по ветоши кровавые язвы, отправилась с другой бабой и дедом к раненым, перенесенным из табора в особые, отведенные для них, палатки.
К каждому подходила Ганна, каждого осматривала с дедом, и всюду ее появление встречалось самыми радостными, благодарственными словами.
– Сестрица наша, пораднице наша, господь тебе воздаст! – говорили раненые, приподымаясь с трудом.
Наконец дед подвел Ганну к следующему навесу, где лежал безвладно на земле на разостланной керее пронзенный насквозь Ганджа {416}. У ног полковника сидели угрюмо два козака, вглядываясь с тоскливым ожиданием в неподвижное желтое лицо своего атамана. По нем пробегали еще темные тени, но они сползали быстро с окаменевавшего лба. В сомкнутых, обведенных черными кругами глазах, в посиневших губах и заостренных чертах лица его не видно уж было теплоты жизни, только по едва заметному трепетанию намокшей в крови сорочки и тихому всхлипыванью в груди больного можно было догадаться, что последняя искра ее еще тлела. Дед взглянул опытным взглядом на своего пациента и поник головою.
– А что, диду? – спросила тихо Ганна, глядя с тоской на близкого, дорогого ей козака.