– Шановные полковники, соромите меня, – произнесла наконец Ганна, – разве одна я хочу послужить своей отчизне и вере, разве мало теперь по всем загонам дивчат и молодиц, которые несут, как и вы, свою жизнь?
– Что правда, то правда, – вскрикнул шумно Нечай, – орлы, а не дивчата! Серпами и рогачами режут и колют ляхов. Скомпоновать бы такой полк да и пустить на ляхов, ей богу, побежали бы все.
– А полковником поставить над ними нашу Варьку! – добавил Ганджа.
Шутки и остроты закипели кругом.
Тем временем Кривонос, отведя в сторону Чарноту, и журил его, и любовался им, и не знал уже, что сделать со своим любимцем, к которому он привязался всем своим ожесточенным сердцем, словно к родному сыну.
– Эх, да и сердился же я на тебя, друже, – говорил он, похлопывая Чарноту по плечу, – лютовал так, что хоть и землю грызть как раз впору! Когда б ты прибыл вовремя, заарканили бы Ярему, как бог свят. И где это ты замешкался? Я уж думал: не повстречался ли ты с кирпатой невзначай.
– Прости, Максиме, друже, – ответил с некоторым смущением Чарнота, – казнил я уже себя за это немало. Задержался под Корцом.
– Ну, да на этот раз ничего, здесь он, дьявол, теперь уж не уйдет от меня. Одначе что за пышная фигура! – продолжал Кривонос, отступая на шаг и любуясь своим другом. – Фу ты, черт побери! Не берет ни огонь, ни вода, ни порох. Князь, да и только, хоть квитку пришивай.
Чарнота бросил быстрый, пытливый взгляд на Кривоноса, но в это время раздался громкий возглас Ганджи:
– А что ж, когда на ляхов, батьку? Товарищи присоединились к остальным старшинам. Ей богу, веди хоть завтра, – продолжал с азартом Ганджа, – так уж чешутся руки задать им доброго прочухана! Надоело уж в играшки играть.
– Го го, какой ты скорый! Так и без передышки готов! – усмехнулся Богдан.
– Да что там отдыхать, успеем отдохнуть и после, в могиле, – ответил удало Ганджа, – а покуда еще надо на этом свете нагуляться вволю, чтоб и чертям было страшно в пекло принимать!
– Да не бойся, друже, там теперь и места нет, – улыбнулся своею широкою улыбкой Кривонос, – все куточки позанимали ляхи!
– А правда, батьку, крышили мы их добре! – воскликнул весело Нечай.
– Что говорить, досталось подлым латынянам немало, – заметил и отец Иван.
Он был одет теперь в жупан и высокие сапоги, в смушевой шапке на голове, как у всех других старшин; у пояса его болталась сабля, а за поясом торчали пистоли, только густая коса, которую отец Иван не хотел обрезать, обличала его сан.
Разговор перешел на рассказы о последних событиях, о взятии городов и народных восстаниях.
– Ну да и ты ж, батьку, славно надул комиссаров {411}, – воскликнул оживленно Нечай, – и голова же у тебя, гетмане, что ни говори, а во всей Польше не сыщешь, такой!
– Верно! Верно! – подхватили все.
– Видите ли, дети, – усмехнулся тонко Богдан, – они задумали обмануть меня; а пан Кисель – лисица добрая, ловко пробирается, да только не умеет следов заметать. Ну, когда увидел я это и говорю: "Добре ляхи, мосцивые паны, воевать так воевать, а коли дурить, так хоть и дурить, только посмотрим, кто кого передурит?" Хотели это они меня лыстами усыпить да на безоружного со всем войском напасть. "Что ж, – говорю я, – коли панам такие штуки можно чинить, так козаку сироте и бог простит", да и стал с ними на той же дудке играть; вот как узнали они, что я подле них уже со всеми силами стою, так так чкурнули, что хоть на крылах, да и то бы не догнал!
– Ха ха ха! – разразились громким смехом все присутствующие. – Припекло!
– Одежду, верно, по дороге скидали, чтоб легче коням было! – воскликнул отец Иван.
Шутки и остроты закипели снова.
– Ну, Ганно, любая моя, – обратился к Ганне Богдан, – собрались мы все снова хоть не под одной стрехой, так под одним наметом, прикажи же подать нам доброго меду. Завтрашний день – что бог даст, а сегодняшний еще наш. Так проведем же его с честным товарыством так, чтобы любо было хоть на том свете згадать.
Ганна вышла, и через несколько времени в палатку вошли козаки с наполненными блюдами, с серебряными ковшами, кувшинами и кубками. Вино и еда еще больше оживили всех. Всюду слышались веселые тосты и пожелания; передавались подробности о положении польского лагеря, о ссоре Иеремии с Заславским. И радость встречи, и уверенность в правоте своего дела и в своих силах подымали настроение всех. Богун не отходил от Ганны; он рассказывал ей о своих победах и приключениях, и Ганна слушала с наслаждением все его рассказы и разговоры старшин; все время не отводил он восхищенных глаз от лица Ганны; с этим новым выражением она казалась ему еще прекраснее, еще дороже.
Наступил уже вечер, и в палатку внесли зажженные шандалы (канделябры), когда в лагере послышались снова громкие крики и возгласы тысяч голосов.
– А кто б это был? Сдается, уже все собрались, – встрепенулся Богдан.
– А так, батьку, – ответили полковники, и взоры всех устремились с нетерпением на вход палатки. Прошло несколько минут, шум рос и приближался, а вместе с ним росло и любопытство, и нетерпение всех. Но вот кто то сильно отдернул полу, и у входа в палатку остановился широкоплечий, статный молодой козак. С секунду все с недоумением смотрели на него.
– Да неужели же не признаешь меня, гетмане батьку? – произнес звонким молодым голосом прибывший.
– Тимко! – вскрикнул гетман и бросился навстречу к вошедшему.
Все кругом поднялись. На пороге действительно стоял Тимко.
– Да как же ты вырос, каким лыцарем стал! – говорил в восторге Богдан, обнимая сына.
– Верно, верно, – шумели кругом козаки, обступая Тимка, – ай да Тимко, ай да гетманенко! И не узнать его!
И действительно, трудно было узнать теперь Тимка: из неуклюжего подростка вышел стройный, красивый козак. Долгое пребывание при ханском дворе придало всем его манерам какую то своеобразную красоту; лицо его дышало молодой удалью и задором; небольшие черные усы покрывали резко очерченную губу. Все обступили Тимка и все наперерыв спешили почоломкаться с ним.
– И Ганна здесь! И Богун! И Ганджа! – повторял Тимко, здороваясь по очереди со всяким. – Эх, братчики, друзи мои! – восклицал он радостно. – Да и соскучился же я за краем своим да за вами за всеми, ну, вот как самый последний черт за пеклом!